ФОТО: Желько Пыржуль
Опубликовано: Русская народная линия.
Желько Пыржуль
Одному Небойше, вместо мрамора…
Молитва
Господи, прости, что такой маленький и грешный своим отвратительным словом иногда пачкаю полы Твоей одежды, но не могу выдержать, и больно мне, что среди нас выбираешь лучших парней и уводишь их куда-то вне разума, вне прикосновения. Ты пополняешь свою команду, а нам — что останется. Пустота и печаль. Эта печаль не такая как все…обычные. Эта печаль внутренняя, когда нет слов, лишь тишина, тишина. И когда прекратится ветер, и когда после сорока дней затянется песня — все будит воспоминания. Как, Бог мой, могу слышать «Камо грядеши…» и не вспомню и не запою: Я действительно создан по Твоему подобию и, как говорят старые книги, человек разумный, но все-таки я человек, который боится, который терпит, который верит и просит.
Господи, не прерывай сны молодых людей. Оставь их, они ещё не целовали своих девушек, смеялись, сколько могли, у них есть сны как минимум на сто пятьдесят лет. Тех, что Ты до сегодняшнего дня увёл, береги, не дай, чтобы одиночество проникло в их души, и в Твоей команде пусть играют в более лучшем месте.
Господи, с места, где стоишь, и мощью, которая есть у Тебя, останови все это, т.к. больше, чем молитва, и больше, чем печаль, прискорбно и проклято звучит, когда мальчики со слезами на глазах поют: «Если умру молодым, на моей могиле посади лишь розмарин…»
Господи, переставь звезды, переверни дни и ночи, выпусти вместе и дождь, и солнце, но береги нашу молодость. Прошу Тебя, Господи.
Братья по улице
Я не рассказываю тебе это ради славы или денег, но ради памяти о некоторых дорогих людях в эти сумасшедшие времена. Если я обману, Господь накажет меня, а если что-то забуду, пусть меня наказывают приятели с улицы Ники Колумбича из Илиджи.
Когда Ноне и Чата отбыли в первое специальное подразделение полиции сербской общины Илиджа, улица Ники Колумбича, одно из ответвлений известной по новостям Касиндольской улицы жило каким-то своим миром, хотя война уже вовсю громыхала в Боснии и Герцеговине, и в Сараево. Сюда один день приходили парни с лилиями, а на другой – с сербским триколором. Здесь люди еще держали «смешанный» караул (один серб, один хорват и один мусульманин); они, наивные, еще надеялись, что война пройдет мимо них и оставит в покое; более реальные упаковывали вещи для долгих дней изгнанничества, а другие, воинственные, ночью тайно собирали оружие, а днем шли к соседу другой веры на кофе. Все делали какие-то расчеты и планы, но никто не надеялся на такую жестокость будущих событий.
Ночью, прежде чем идти, Ноне позвал мать и брата и говорит им:
-Я сейчас иду защищать порог дома. Запомни, Шеки, порог дома не защищается в дверях, но по всем границам нашей Илиджи. Ты останься, береги маму, но знай, если я услышу, что скрываешься от боя, хребет тебе сломаю. А ты, мама, не говори мне ничего. Ты не дала мне уйти в Вуковар и Дубровник, а после и на Врац, а Илиджа и там оборонялась. Если бы тогда раздавили усташей, они бы не пришли к нам сюда. Но сейчас, когда они пришли, сейчас нам больше некуда отступать. Или они, или мы.
Мать лишь безмолвно пожимает плечами и, когда сыновья вышли, остается долго сама возле иконы святого Василия Острожского. Ноне ушел на Илиджу, а Шеки скрывал, где его брат. Было ему неудобно перед соседями, что его брат встал под боевое знамя сербства. Но те весенние дни нанизывались словно трамвайные ……, да и не было времени ни для каких тайн. Еще когда в один прекрасный полдень Ноне прибыл домой на служебной машине полиции, в голубом берете и с триколором на голове, все тайны высушились..
И тогда.. рассвело и то утро, 4 мая, четверг, мне кажется. Точно в пять часов Милован, Шеки и Поглавица, после завершенной смены дежурства, сели выпить кофе, когда началась стрельба. В этот раз она не была такой, как раньше, далекой и коварной, но уже жестокой и конкретной. Пули около них и по стене за ними пели свою песню. Их трое сразу же нашли убежище из-за какой-то ограды. Черт бы побрал кофе, кому сейчас до кофе, когда свистит около головы. Милован принес автомат, и они заиграли первый залп через речушку Добриню, по направлению к противнику.
Скоро собрались и остальные. Реля, Ратко, Йово, Маринко, Неджо, Мича, Шане, Теша-младший, Теша-старший, братья Раде и Драган, Саша, Срето, Гайо, Шкобо, Периша, Додо…все под ружьё, все ещё сонные и перепуганные, но решительны сражаться до последнего, т.к. знают, что нет сдачи, а бежать некуда. И пока они занимали некоторые заслоны, из ближайших мусульманских домов, сквозь задернутые занавески, наблюдали за ними их соседи. Эмин Сеничак им даже добродушно…махнул.
-Позовем его с нами? Он хороший.
-Черт бы его побрал, если он хорош, отведи его домой, женись.
Немного стреляешь, немного шутишь, а день тянется. Понятия не имеешь, что твои соседи, приятели, кумовья хорваты за спиной уже разоружают Говедариц и Зироевичей.
— Сосед, что это?
— Никакие мы не соседи. Мы усташи.
..и заодно с лилиями стягивают обруч, что бы уничтожить все то, что крестится тремя пальцами. Никто бы не знал, как бы это всё закончилось, если бы не пришла команда, кто знает от кого (я ещё не установил, кто командовал в те дни) идти разоружать хорватов. Сербы, особенно с той улицы, страшно наивный народ.
— Не надо меня на соседа!
…чуть не поубивались между собой. Реля не хочет на соседа, а Срето его толкает, когда, хвала небесам, или будь он проклят — кто сейчас знает – на белой «юге» прибывает капитан военной полиции и начинает орать:
— Все сербы на позицию! Что делаете полтора месяца? Держите женщин за… и изображаете военных. Если найду способного к бою не на позиции, застрелю на месте, а неспособен лишь тот, у кого нет ни одного глаза!
Сербы запаниковали и еще больше испугались. Еще когда кто-то протянул, что прибывают «тигры», а «они убивают и сербов, если их не застанут в бою», а не знали куда, на соседей или нет. Капитан нашёл некое среднее решение: не идти на хорватов, но половина личного состава, усиленная частью людей с Касиндольской улицы, займёт позицию напротив них и будет ждать. Если хорваты и мусульмане пойдут туда, чтобы занять одну городскую сербскую общину, они их встретят. Как будто само небо смотрело на то, что происходит, всё успокоилось, как будто в какой-то плохой сказке, как вдруг с соседской стороны выстрелила пуля и тяжело ранила Рельо. Наверное, это была «награда» за то, что не хотел идти на них. И тогда всё началось…
Жестокая стрельба с обеих сторон. Похоже, усташи и лилии не ожидали такого сопротивления и немного застряли, а тогда пришли и Ноне, и Чата. Ноне взял командование над нижней, а Чата над верхней частью улицы. Только прибыл, дал очередь по тем мусульманским домам.
-Е…. вам матерь усташескую.
…а тогда нашел брата, который, перепуганный, с Милованом, сидел на корточках за оградой.
— Черт побери, что ты делаешь, пока у нас гибнут люди? Давай! Милован, дай автомат!
Все это рассказываю тебе, а боюсь, что плохо запомнишь.
Ноне взял автомат и пошел, за ним Милован и Саша, а Шеки схватил «золу» и рядом с ним – вперед.
Нет больше шуток. За это время Чата организовал оборону верхней части улицы, и парни уже на себя приняли бой со смешанными усташами и лилиями. Он распределяет людей и идет первый. Первое – бомба или очередь, потом Чата, только тогда остальные. Слышатся знакомые с прошлой войны ругательства и проклятия, как будто до вчерашнего дня не были соседями и приятелями, которые вместе шли выпить и знакомиться с девушками, которые вместе славили оба Рождества и мусульманские байрамы. Непонятно что. Ноне, Милован и Саша перебежали один огород, поставили автомат на бетонную плиту и дали очередь. Усташеский автомат ответил взаимностью.
— Он перед домом Немани, ударь «золой».
Неманя, который раньше, чем начались бои, выбрался на сербские позиции, просит:
— Не «золой», промахнется, а в доме моя мать.
— Теперь из-за нее балии всех нас поубивают?
— Не надо так, мать есть мать.
В тот момент просвистела снайперская пуля и попала в пулемет, как раз там, где соединяются ножки. Распался, а крошки засыпали лицо Ноне.
— Я ранен!
— Ничего страшного. Иди назад, пусть тебя перевяжут. Милован, перебрось пулемет на другую сторону. Откуда сейчас бьют?
— Из дома Исмета.
— Пойду я туда. А ты тому перед домом Немани не дай глазу открыть… Теша, прикрой меня!
Шеки растянул «золу» и пулемет на доме Исмета, он навсегда смолк. А потом вперед. Шкобо, пожилой человек шестидесяти семи лет, бьёт пулеметом и кричит:
— Пятьдесят лет я это жду!
Кичо бросает бомбу, Теша стреляет, и Дуле, и Мимо, а Раде ранен, но вперед, только вперед. На перекрестке соединились обе группы. Прибыли и «тигры», но зря, дальше нельзя. Усташи и лилии забаррикадировались и никому не дают идти вперед. Йово и Шеки вытащили раненых, а возле головы жужжат пули, точно пчелы в улье.
— Узнал нас кум Анте, он только пугает нас.
— Не трепись…Где ты ранен?
— Между ног.
— Лучше бы, братишка, в лоб!
Они уносят раненого, а там зря падают «тигры», зря гибнут «вуковарцы», вперёд больше нельзя. Ты их трехствольным орудием — они тебе «золой», ты их пулеметом – они тебя целенаправленным огнем. Ты – их, они – тебя. Нет слов для этого, нет числа, только стреляй, пока не стемнеет. Стемнеет, и с того момента никто больше не отсчитывает время. Ещё мало кто знает, май сейчас или июнь, наверное, 1992 год. С того времени мало кто за что-то беспокоится, лишь бы были боеприпасы и голова на плечах.
Рассказываю тебе, чтобы ты видел, как выглядела эта война вне журналистских статей и пропагандистских материалов. Там числа и пароли, а здесь…
Ночь прошла спокойно. В сущности, спокойно было, когда видится с некоей временной дистанции, не было стрельбы и не было нападений, но никто тогда не спал. Женщины паниковали, мужчины снабжались амуницией, а детей уже давно нет на той улице. Ноне и Чата организовали оборону сердца поселения – перекрёстка. Шеки обходил позиции и шёл искать помощи, т.к. все те, кто не с этой улицы, ушли домой; Милован чистил пистолет, а руки его тряслись от страха; Саша и Додо массировали руки, онемевшие от ношения амуниции. Мича и Боро, бодрствующие, мечтали о сендвичах. У всех были свои желания и проблемы, а утро, точно вор, потихоньку подкрадывалось. И тогда опять пекло. Сначала кто-то дунул в свисток…
— Давай, Юка, идем, Добриньска.
…и тогда начинается стрельба. Один спрятался в бочку для ракии, другой сидит на корточках за стеной и причитает: «Нас зарежут», третий предлагает бежать в Лукавицу, к армии; Ранко оставляет автомат на позиции и бежит. Говорят, остановился лишь в Обреновце.
— Шеки, организуй тут оборону!
— Милован, стреляй, если еще кто-то будет бежать!
— Чата, вот они, со стороны Месаре!
— А те прибывают сильные, суровые и полные ненависти.
— Четники, где сейчас ваш Аркан?!
— Я для вас и Аркан, и Бог!
— Будет резня и помимо байрама, юху!
Кто-нибудь другой лучше бы описал, как один от страха стреляет в воздух, как другой сам себя ранит, лишь бы его убрали (потом будет лгать, что это был мусульманский снайпер), как третий, проверенный коммунист, в слезах призывает святого Иоанна и святого Прокопия. Милован ругается и стреляет гранатомёта, Шкобо — из пулемёта, а также храбрые и неопытные молодые парни.
— Не бойтесь, соколы, здесь не пройдет враг, пока я жив. Только принесите мне боеприпасы, я не могу бежать.
Мича всё жалуется, что он не для войны, как он ненавидит войну, но опять стреляет. Кто тебя спрашивает: любишь ты её или нет? Тем более, если усташи прорываются. Шеки стреляет и не разрешает никому назад, а на левом фланге, на перекрестке – Ноне, Чата, Кичо, Жара стреляют, пьют французский коньяк и поют:
«Трубите сильнее, сильнее, трубите лучше
Опять Косово поле – сербское…»
Как вдруг, точно гром среди ясного неба, – команда вернуться из населенного пункта, которое полно женщин, в поле копать рвы. Если ты в СДС, это не значит, что ты закончил военную академию.
— Пришло распоряжение отступить.
— От кого?
— Наверное, от командования.
— Ты нормальный? Куда мы отступим? Перебьют нас, как голубей.
— А если останемся и что-то пойдет не так, пусть нас потом и стреляют?!
Остаются и отражают то нападение. Усташи и лилии идут обходным путем, через Лепеничку улицу. Шеки, Теша-младший и «спецназ» идут туда перед ними, Милован принимает командование на себя. Лепеничка – одна из тех типичных сараевских улиц, рожденных как внебрачный ребенок дикого строительства. Дома прислоняются один к другому, сараи или гаражи втянуты в них, небольшой миллион, а каждый необходимо занять, проверить и обезопасить. Кто там был, знает как это, а кто нет – невозможно ему описать. Как тебе объяснить, что противника вначале слышишь, как он дышит, и только потом его видишь. Здесь работают только бомбы и автоматы, все остальное огромно и медленно, а кто опоздает лишь на полсекунды – больше нет его. Все это знают, но никто не переживает из-за этого. Есть когда. Миро А. и Зоран Оклоп идут бронетранспортером. Миро А. на нём умелец, Паганини, только лишь пальцем ему покажи, а Кичо, как ненормальный, идёт вперёд, не можешь поспеть за ним. Наверное, из–за того, что вчера усташи пришли сначала к нему разоружать его. Точно свою доченьку поцелует свою ручную гранату и…вперед. Первый раз многие из них видят здесь мертвого человека – человека, павшего от пули и бомбы. Шеки, который как раз начал куражиться, сейчас от страха не может хорошо видеть. Видит только, что это бывший сосед, один из организаторов «смешанной» стражи. На рукаве его куртки наклеен голубой щит с золотыми лилиями, а около головы – мухи и новый венгерский калашников. Кто-то перевернул его ногой на спину.
— Этот готов.
И все вперёд. Сарай за сараем. Дом за домом. В одной найдешь пластмассовую шаховницу, которая, если её сдавить, играет «Прекрасную нашу», в другой – мертвого араба, в третьей – список сербов, которых сразу необходимо уничтожить: Срето, Ноне, Чата, Кичо…, а кого в тюрьму…
— Ну хорошо, Тито бы его побрал, а где я в этом списке?
— Ты, Шеки, в списке для дома терпимости.
…в четвертом доме нет ничего, Миро А. и его «скрипка» весь его разнесли, а в пятом доме – чашки с недопитым кофе на столе. И так все. В ушах – взрывы, на губах – порох, равнодушие в глазах, а в голове — пустота. Боже, неужели это та война, про которую я столько учил в школе и смотрел по телевизору?!
Когда освободили большую часть Лепеничкой улицы и восстановили стабильную линию обороны, парни ушли на отдых. Червивый отдых у бойца. В доме пуля ранила Ратко и, когда понесли его в скорую помощь, одна соседка, сербка, не дала пройти через свой двор.
-Вы сами виноваты, что стреляли в соседей, теперь сами выбирайтесь, нас в это не вмешивайте.
-Да иди ты…
Жена Ратко и та соседка ругаются, а сестра Ратко угрожает каким-то старым хорватам и мусульманам, которых вчера прятала в своем доме от Ноне, Кичо и «тигров».
— Черт побери усташей, я берегу родителей, а их сыновья убивают мне брата. Где двое Креши, трое Мандича, трое Шекерии?
— Что ты нам это говоришь? Когда их вчера сама спрятала, сейчас нет их до утра, а утром мы их проведем.
— Я их в своём доме до утра не могу видеть. Всех их поубиваю.
— Убей!
Идет в дом, не зная ничего от ярости, а парни — в еще одну яростную ночь. Шеки опять идет искать помощь и амуницию, а официальный комендант поселения лишь пожимает плечами. С тех пор, как началась стрельба, ему не приходит в голову выйти из подвала трёхэтажки, т.н. штаба.
— Слушай, артист, если утром не будет помощи, целую улицу подниму на верх поселения, вот тогда и изображай военачальника.
Чата и Нешо украли в МВД два ящика патронов 7,62 и ящик тромблонов (гранат для гранатомётов), женщины распределили для пулеметов, и уставшие люди немного спокойнее дожидаются зари. И занялась и та заря, такая, какой бывает лишь военная заря накануне великой битвы. Мирная, солнечная и хорошая. Сербы пропустили хорватов и мусульман пройти к своим детям.
— Могли у них хотя бы марки взять, у них их полно.
…на свою сторону перевели мать Немани.
— Уже ушли сыновья усташа Янко?
…скоро приходит и помощь. Чата, Нешо, Ноне, Милован и остальные после семидесяти двух часов уходят спать.
Когда на завтра или послезавтра Ноне и Нешо проснулись, сначала запутались в каком-то одеяле – наверное, замерзли, спя под соснами, но все быстро сглаживается новой бутылкой французского коньяка и пачкой «Ронхила». Тогда Жова с верхней части улицы привел своих соседей-хорватов, которые не стреляли, но и не желали жить в сербской общине.
— Остановись немного.
— Мы ни в чем не виноваты, мы не стреляли.
— Потому, что Юре затаился. Где те, кто по телевизору целует шаховницу?
— Спокойно, народ, мы же соседи.
— Никакие мы не соседи. Вы – усташи. Знайте только, что мы лучше вас. Давайте, проваливайте быстро.
Они ушли, а вскоре пришёл Кичо, злой как собака.
— Опять звонили моей матери по телефону и говорили ей приготовить черную одежду, т.к. когда приду завтра, прежде всего меня порвут. Я сказал ей, чтобы ответила им, что с каждым следующим звонком буду поджигать по одному дому.
— Так чего ты ждешь?!
Вскоре языки пламени слизали дом главного усташа, организатора своего народа, а на перекрёстке пели:
«Красивый дом у тебя, малый…»
А вечером, когда мусульманское телевидение собрало всех тех соседей, хорватов и мусульман, и когда они просто соревновались в описании своих мук и пыток, какие нанесли им «сербочетники», тот главный усташ публично хвалился как «в боях на своей улице убил минимум двадцать четников, но т.к. это ничто, то с этого момента, где бы не увидел серба, сербского ребенка – в трамвае или на улице – тот должен исчезнуть».
Хотел бы я соврать тебе про это.
Больше не было братства и единства. Хотел или нет, должен был определиться: или в сербскую армию, или к Алии, а ты смотри.
Я тебе, брат, разговорился о Сараево и Илидже, как будто и ты всю жизнь там жил, а ты в Сараево был в семьдесят четвертом, на экскурсии. И то раз до полудня на Башчаршии, а после полудня – на Врелой Босне. Понятия не имеешь, ни где ты был, ни куда тебя возили. Лишь знаешь, что здесь первый раз видел парней, которые прячут шарик под тремя спичками, и как цепляются за трамваи, и что все, от водителя автобуса до мастера на Башчаршии — веселы и щербаты. Видишь ли, это Сараево угнездилось в котловине формы слезы. А там, где слеза самая соленая и горькая, на самом краю находится Илиджа.
Когда пришли эти несчастные времена для всех сараевчан, когда соседи, когда кумовья (Бог на небе, а кум на земле) начали стрелять друг в друга из-за неких великих мира, стало весьма важным: кто где находится. Сербы заняли все горы возле Сараева, а мусульмане – город, кроме Илиджи. Мусульмане заняли холм над Илиджей, а сербы – Илиджу, но так вышло, что мусульмане, чтобы выйти из города, должны или идти через окрестные холмы и горы, или занять Илиджу, которая ровная и ранимая. (Не знаю, хорошо ли меня слушаешь). И потому они постоянно нападают. С Игмана – моджахеды и наёмники, из Коньица и Мостара – усташи, а из города – на позиции, о которых тебе говорю. Санджаклии, усташи, сараевские мусульмане, мобилизованные сербы, арабские студенты и разные «спецы»: Юкины, Челины, Викичевичи и т.д. Нападают и теряют территории. Единственное, что до сегодняшнего дня захватили – это Стойчевац, резиденцию Иосипа Броза, а не было бы ни этого, если бы УНПРОФОР на своих бронетранспортерах не довёз бы их в сердце резиденции. Тогда УНПРОФОР привез мусульманских снайперов и в здание больницы по реабилитации, которое находится за сербскими позициями, и в котором все тяжелые неподвижные больные. Когда началось то первое нападение на Илиджу, они «работали», а сербы полдня не знали, откуда по ним бьют снайперы.
Когда их наконец-то открыли, «золами» и «осами» подожгли здание больницы, а потом опять на сцену вступает гуманитарная организация ООН и ЮТЕЛ, чтобы вытащить больных из горящего здания. Прежде всего, своим бронетранспортером вытаскивает снайперов и лишь тогда больных. После них остались двадцать два могильных холма. Но ладно…
Дни военные тянутся точно свадебное платье, прекрасные и шелковые, а в пыли. Боев нет, даже нет перестрелок, что не значит, будто ничего не происходит. Те, что приходят для оказания помощи, прежде всего, идут в оставленные дома, ограбят и лишь тогда приступают к обязанностям. Говорят, один унес 400 кг отрубей, а из домашних животных у него только две курицы. Парни с улицы вынуждены их терпеть, иначе они больше не будут приходить. В качестве командира батальона прибыл капитан Лемез, действующее военное лицо. Крупный, с кольтом за поясом и огромной овчаркой. Все обрадовались. Из Австрии, где был на временной работе, после девяти дней пути, на войну вернулся Крста — единственный сын Маринко и друг Ноне с рождения. Он сразу же одел шапку с кокардой на голову (сколько одних лишь побоев они, Ноне и Чата, получили из-за этого от коммунистической полиции), приобрел «гольф» и раздобыл откуда-то магнитофон и кассету с четническими песнями, и днями команда на перекрестке слушает:
«Маршировала, маршировала гвардия короля Петра!…»
…а вечером на гриль кинет рыбу, что принесет Жара…
— Уже и рыбы меня раскусили, только брошу бомбу – бежат в укрытие.
…и слушает о приключениях Ноне. Умеет и он приврать, но опять, тогда по глазам и голосу видел, что говорит правду.
Ахатовичи – большое мусульманское село возле Райловца. Но больше половины илиджевцев до этих кровавых событий слыхом о нём не слыхивали, а тем более не знали, где оно находится. А ахатовчане – или вскормленные какой-то своей идеологией, или считая себя умнее других, — ещё в семьдесят восьмом, когда приобрели первый автомат, начали готовиться к войне. Пока сербы строили олимпийские объекты, они строили бункеры и копали рвы, соединяли их, подвели в них воду и электричество. Даже возвели собственную фабрику боеприпасов, так что в восемьдесят четвертом и они были готовы, но не к олимпийским играм, а к мировой войне. Лишь ждали вождя, который их поведет. Кого-то наподобие Алии Изетбеговича или Эйюпа Ганича. И…он явился.
Когда сказали, что идем на зачистку Ахатовичей, я не знал, страшно мне или всё равно. Страшно мне: иду неизвестно куда, но и не страшно: было бы опасным местом, наверное, слышалось бы о нём. Кто знает, как долго бы это тянулось, если бы не пришел Зока Оклоп и не сказал идти. Погружаемся в бронетранспортер – и на Ахатовичи. А там…когда открыли дверь и пехотная часть команды вышла, я не понял где я, где искать укрытия. Бьют со всех сторон. «Золы», ручные метатели, пулеметы…., а никого не видишь. И когда видишь – вооружены до зубов. В тот момент к нам подбежал один с белой повязкой на рукаве и спрашивает: «Вы илиджанские спецназовцы?». Когда мы ответили утвердительно, человек перекрестился и повел нас. По-быстрому объяснил нам, где наши, а где их позиции, и что наши носят белые повязки на рукавах. И это все. Остальное на нас. Мы добровольцы, какие-то спецназовцы, черт побери…. Бронетранспортер бьёт безоткатными орудиями. Мы пошли вперед. Все по одному спецназовцу и одному «территориальцу». Мой разговорился как на базаре. Когда ему сделал замечание, он сказал:
— Не переживай, брат, они наверху, возле мечети.
Он не сказал это, как надо, как вдруг где-то перед нами встал пулемет, и мой болтливый соратник лишь крикнул и упал.
Я рефлексивно присел и приготовил автомат, раздумывая, откуда появился пулемет, пошел назад, волоча за ногу своего соратника в укрытие. В какой-то момент я почувствовал, что он стал легче для меня, посмотрел на него, когда верхняя часть тела отделилась от нижней. Верхняя часть осталась, я волоку лишь нижнюю, а их, точно телефонные кабели, связывают внутренности. В тот день мы ничего не сделали. Похоже, что и лилии пошли на зачистку, потом вернулись и те, и другие. На следующее утро, непосредственно перед боем, Чате сообщили, что вчера вечером в Трново снайпер убил его самого близкого родственника. И когда мы пошли, его было не узнать. Нет здесь больше никакой осторожности, ни здравого смысла. Взял у Неши «насоску», и лишь вперед и стреляй, а я за ним, что поделаешь, мы – команда. Кто-то защищается, но против двух сумасшедших у них нет шансов: кто-то бы сдался, если случайно здесь, случайно носит автомат и случайно у них за поясом висит нож. Что скажешь мне? Кто-то бежит, но от наказания убежать нельзя. Только когда мы ушли от своих вперед на 200 метров, а 200 метров в уличных боях — как от Белграда до Подгорицы, и когда наш ПАМ, не зная, что мы так глубоко зашли, начал бить по нам, Чате лишь тогда как будто пробудился от того сумасшествия и стал, чтобы пришли остальные. Когда все прибыли, организуемся и пускаем две наведенные ракеты. Чате и я подходим к мечети, и пало и то логово бойцов джихада.
Ноне рассказал историю и прилично выпил из бутылки, наверное, чтобы смыть мутные картины.
— А ты забыл сказать, как Алия говорил, что Сараево может пасть, а Ахатовичи – никогда, так что мы сделали работу лучше всех романийцев.
— Черт бы его побрал сейчас. Получается, вас двое освободили целую Илиджу.
— Мы не освободили, но если где густо – нас зовут, вот, в Касатичи.
— Касатичи – сербско-мусульманское село у подножия Игмана. Когда началось это дерьмо, оно разделилось, и наши выкопали рвы. Копали экскаваторами, укрепили их бетонными плитами и вооружили тяжелым пулеметом, чтобы никогда не быть захваченными. Когда все закончили, ушли в рвы и, уставшие, заснули. Туда проникла мусульманская диверсионная группа, зарезала их и заняла ту позицию. Тогда они из Хаджича звонят нам, чтобы мы вытеснили мусульман, как будто это словно в туалет сходить во время дождя. Мусульмане не такие дураки, чтобы спать, должен бросать им дымовые гранаты и тромблоны, лишь нос высунут, чтобы смог их бить. Два дня и одну ночь мы били без остановки. И когда мы наконец-то вернули те позиции, не нашли там ни одного раненого или мертвого мусульманина. Похоже, что они, живые и невредимые, отошли к Игману, когда увидели, сколько нас собралось и какую технику мы подтянули. От них остались флаг и наши изрубленные на куски приятели.
Все молчат и пьют. Может кто-то найтись и сказать, что много упоминаю об алкоголе. (Мне все равно).
Дни военные и дальше проходят. Милован и Шеки идут в Войковичи посмотреть на женщин младше пятидесяти, Ноне и Крста каждую ночь поют:
«О, Елена, дочь православная,
Мы давно не целовались!»
Срето стал командиром роты, Теша-младший – командиром взвода, а из Германии на войну вернулся Гале.
— Не мог больше там. Каждый вечер – сербы то, сербы это, как будто не люди. Тестю, мусульманину, сказал: «Если ты человек, увидимся в Сараево на Видовдан. Как Милош и Мурат».
— И дальше по-старому. Опять бывшие соседи звонят по телефону. Один день угрожают и включают песни: «Слышите, сербские добровольцы, банда четников, настигнет вас наша рука и в Сербии…»
…а на другой – любезно просят перебросить какие-то их личные вещи.
В один из дней Маринко заметил какое-то движение на «ничейной территории», но с тех пор, как тетя Грозда всю ночь просидела в канале, чтобы утром перейти на сербскую сторону, стало неписаным правилом не стрелять, пока не уверен, во что стреляешь или пока не начнут стрелять в тебя. Это может стоить головы, но можешь убить и серба, который днями пробивается из мусульманской части города, чтобы попасть к своим, и сейчас, в конце, ты его пристрелишь. В этот раз так и было. Маринко сжал автомат: тихо дал тревогу людям вокруг себя. Все ждали. Как вдруг из-за дома вышли испуганные муж с женой. По их виду сразу стало ясно, что они бегут, а в те дни, в конце мая 92-го, из Сараево бежали сербы. Точно зайцы в сезон охоты. Кто-то подкрался к ним и перевел их за сербские позиции. Когда им дали что-то поесть, мужчина, человечище больше двух метров ростом, начал говорить:
— Когда первый раз ворвались в мою квартиру, десяток их было, всем по 18-19 лет, и все соседи, искали оружие, а когда ничего не нашли, обвинили меня в том, что я навожу сербские гранаты на их позиции и начали бить меня руками и ногами. А т.к. не могли меня побороть, разозлились и начали бить прикладами, а я стою, не смею руки поднять, чтобы защититься от их ударов. Один из них ударил меня по затылку, и я упал. Тогда стали меня бить до тех пор, пока я не потерял сознание. Когда я пришел в себя, они уже ушли, а жена умывала меня и плакала.
Потом чаще приходили, если вдруг кто из них погибнет в многочисленных нападениях на Неджаричи и на вас. Бьют, матерят четников, спрашивают, где мои дети, и угрожают, что когда захватят Илиджу, то сначала изнасилуют их, а потом зарежут. Я лишь молчу. Бьют чем попало – цепями, прикладами, ножками от стульев. Собьют меня с ног, и тогда приведут своих женщин, они сядут на меня и начинают непристойности, а солдаты меня спрашивают: «Приятель, хочешь и ты немного?». Я молчу, тогда меня бьют за то, что молчу. А они меня, я извиняюсь, хватают между ног: «Кастрируем влашского гада?»
— Почему не бежал к нам?
— Не мог выйти из квартиры. Когда наши стреляют гранатами, я должен был быть в квартире на четвертом этаже.
— Имею ввиду, почему не бежал раньше, чем все это началось?
— Почему нет – потому, что дурак. Все думаю: не тронут меня, мы же соседи, столько лет знаемся, никогда никому слова плохого не сказал. Когда оно…
— А как ты сейчас выбрался?
— Жена у меня сердечница, это все знали, и она как-то умолила отвести ее к доктору. И вот я сейчас здесь.
Потом избитый колосс, которого не смогли сломить выбитые зубы и многочисленные синяки по телу, рассказывал, что в городе сербам делают разные паши и субаши. Как Эйюп Ганич построит сербов в ряд за хлебом и приведет какого-то своего журналиста, и тот снимает, пока моджахеды стреляют ручными метателями с крыши здания или минарета мечети. Тогда «проверенные» сербские приятели рассказывают, как это сделали сербы «невинному и невооруженному мусульманскому народу». Чуть ли не веришь. А что делают сербские журналисты?! Сообщают: «Командир посетил Златиште. Крупные бои велись сегодня на Златиште. Тетка Персида из буфета на Златиште». Черт побери Златиште, поменяй немного. Нас убивает пропаганда.
Но, может, это и лучше, что эти снобы так непочтительны. Жика и Педжа как-то рассказывали: радио Алии Изетбеговича объявило, что мусульманские силы заняли Врац. Это слушали сербские солдаты, и сербский триколор на вершине Враца заменили флагом с лилиями. Смотрели мусульмане и слушали свое радио, и двинулись из города грабить и наказывать «сербочетников», как на теферич. И мужчин, и женщин, и старых, и молодых. А на Враце три ряда сербских врытых позиций с тяжелыми пулеметами и минными полями. И…
На улице Ники Колумбича умерло братство и единство. Еще где-то поддерживаются связи телефоном, «во имя прошлых дней», но совместной жизни больше нет. Может, где-то и встретятся наши нерожденные дети, но эти, рожденные 14 мая 1992 лета господнего, не могут больше быть вместе. Зря некоторые лорды хотят нас примирить. Хорошо сказал Андрич: «Когда в Боснии вспыхивает ненависть, она тяжело гасится». Зря Тоша приходит на переговоры.
— Сосед, могу ли я поговорить с вами?
— Можешь. Говори, что тебе надо.
— Я пришел от имени хорватов этой улицы поговорить с главным.
— Нет необходимости, это тебе все могут сказать, но раз уж припёр… Отведу его к Срето. Сразу же вернусь.
И отвел его.
— Привет, сосед Срето.
— Добрый день, Тоша, садись.
— А, присяду. Я верю, что у меня волос с головы не упадет, пока я здесь, да и у тебя тоже. Я безопасен.
— Хм, знаю, Тоша, что ты безопасен, раз тебя парни пустили сюда. Но, чтобы мы зря не болтали, говори, что там у тебя, а потом посмотрим, что можно сделать.
— Я пришел от имени хорватов этой улицы поговорить о возможности возвращения в свои дома. Чтобы попробовать так, как когда-то.
— Если ты пришел из-за этого, то как когда-то – больше нет.
— Но Караджич и Бобан достигли некоторого соглашения в связи с этим.
— Радован Караджич и Бобан могут говорить, что хотят. Они не стреляли друг в друга, и один из них – в Груде, другой – в Пале, а мы – здесь. Как вы однажды напали на нас, кто может гарантировать, что это не случится опять?!
— Я.
— Тоша, мы не дети. До свидания. Парни наверняка проведут тебя назад.
— Но…
— До свидания!
— До свидания!
Я на этой войне всякого насмотрелся. Меньше всего добра. Зарезанных людей, обезумевших от многодневных изнасилований девушек, взятых в плен убийц, которые умоляют о пощаде и плачут, людей, в которых точно попал миномет 80 мм., и так далее, и так далее. Но ничего меня так не задело, как смерть детей. Они меньше всего виноваты во всех безумствах нас, старших. Завтра, когда всё однажды пройдет и пересчитают мёртвых, живых и инвалидов, кто-нибудь скажет: «Это больше не имеет значения, тогда была война». Эх, черт бы её побрал.
Как-то ночью, около двух часов, зазвонил телефон.
Шеки с недовольством взял трубку, когда:
— Привет, Шеки, твой брат там?
— Нет. А кто его спрашивает?
— Ясмин.
— Привет, Ясмин, откуда ты в такое время?
— Несчастье, мой Шеки.
— А у кого сейчас не несчастье, Ясмин?
Рассказал Ясмин о своей беде. На следующий день, рискуя собственными головами, Ноне и Кезун через наши территории перевели мусульманина, переодетого в сербскую униформу, подождали, пока уйдет в окруженную мусульманскую зону, куда даже подразделения ООН не имели доступа, и где от минометной гранаты погибла пятилетняя дочь Ясмина. Отец, в другой части города, не может её похоронить. Их двое подождали мусульманина, пока он вернулся с несчастной девочкой, и через сербскую территорию вернули его назад. У последней баррикады Ноне целует девочку и говорит мусульманину:
— Скажи Ясмину, пусть бережет себя, будут дети, если мы будем.
Если бы не эта война, сербы никогда бы так не объединились. Из одной тарелки едят люди, которые двадцать лет не разговаривали; команда возле пулемета – люди, которые друг о друге думали, что они хорваты, и есть только одно, из-за чего они ругаются и никак не могут договориться – когда придет свобода, что лучше сделать на месте самого большого усташеского дома – кафе или церковь? Печаль моя!
Опять большое количество алкоголя, песен и рассказ Ноне.
— Вчера и сегодня мы были в Раковице. Мы пришли, а территориальцы отошли на двести метров за свои дома, а сейчас в них лилии. У одного взяли в плен родителей, и он вместо того, что бы их освободить, сидит во рву и плачет. Чата и я только переглянулись, и вдоль ручья и через фруктовый сад дошли до дома, а в доме трое «лилий» с родителями пьют и курят, держат автоматы на коленях, точно троица пашей. Мы врываемся, разоружаем их, и с ними тем же путем идем назад. Когда мы пришли на наши позиции, досмотрели их, и у каждого нашли полумесяц и звезду, части Корана, талон в публичный дом и документы, что они из Високо. Спрашиваю одного, откуда он прибыл. Он говорит, что из Високо. Спрашиваем, куда он пошёл. Он говорит, что в Високо. Специально так отвечает. Кто знает, чем бы закончилась эта натянутость, если бы их не увела военная полиция. Говорят, что их суд приговорил к смерти, но приговор ещё не исполнен. Отдадут их кому-то, у кого всю семью зарезали, а брата сначала мучили, кастрировали, а потом убили домкратом.
И вот, когда мы пошли на зачистку, Чата, я и Монго поспорили на ящик пива – кто первый дотронется до мечети. Монго отнес заклад. Он до чего-либо мусульманского доберется, то оно сразу летит в воздух… Мусульмане, наверное, удивлённые, мощью нашего удара, панически бежали из поселения. Кто куда. Остановились в ближайшей верхней шахте и здесь окопались. Мы в тот день хотели определенно решить эту границу Илиджи. Только вперед. В той шахте начался жестокий бой. Падают их солдаты, но и наши тоже, т.к. мы всё-таки привыкли к городским боям и здесь хуже ориентируемся. Однако, когда начнешь отступать, и, если противник упорный, тогда ты готов. Мы были точно голодные волки. Часть их сдалась, часть погибла, а часть бежала в Високо. У нас было шесть мёртвых и десяток раненых. Кроваво заплатили мы за эту победу, а сейчас слышу, что политики хотят ту шахту отдать хорватам, как будто она относится к хорватскому объединению Херцег-Босна. Сраная политика, мы и мусульмане проливаем кровь, а хорваты все забирают, в конце концов, похоже, и наше. Когда все погибнут. К черту всё.
— Спокойно, Ноне, вылечишься, погибнешь.
Не переживай, Шеки, твоему брату мусульмане ничего не могут сделать. Если он погибнет, сербы его убьют. Как только освободим улицу, и Крста идет с нами.
-Черт бы побрал страну, где ты, Крсто, Кичо и Чата – милиция.
— Ты – лучше. Целуй, брат, своего инженера, ха, ха, ха.
Кто-то включил на магнитофоне песню «Откуда ты…», и все поют, смеются и пьют, а Кичо и Кезун повели и коло (хоровод). Боже, сохрани эту молодость! Не дай ей увянуть, не дай этим парням умолять об «одном дне жизни» и чтобы точно гимн пели: «Если умру молодым, посади на моей могиле лишь розмарин»… Боже!
Не рассказываю тебе всего, что мне хочется рассказать, только бы убить еще одну бешеную ночь. Ночь, полную картин и воспоминаний. Знаю, удивляешься: эти сербы – негодяи, лишь пьют, стреляют и ругаются, а, черт побери, не могу тебе рассказать, что делают мусульмане, когда не знаю, или о каких-то книгах или женщинах, когда этого вообще не было. Говорю тебе так, как есть на самом деле, а ты, если хочешь – слушай, а если нет, то делай вид, что слушаешь.
Нет ничего хуже весеннего дождя. Он возвращает холод прошедшей зимы и приносит какой-то озноб возле сердца. Предсказывает, что всегда будут слезы.
Милован, Шеки и Ноне бежали от этого дождливого весеннего утра в Илиджу на кофе. А в кафе «Параски» впервые с тех пор, как началась война, — его величество пиво.
-Дай нам по одному. Из ящика.
Может, желудок и голова не могли бы вместить больше, но голодные глаза ищут хоть что-нибудь. Человек может удовлетворить все, лишь глаза никогда не может. В какое-то время дня, когда выпили где-то с десяток бутылок, Ноне ушел на «работу», а Милован и Шеки сели в Крстин «гольф» и – назад, домой. Не смотря на то, что до дома — асфальт, они как будто пришли с кирпичного завода.
-Черт побери, я его только вымыл.
-Извини, Крста!
-Никогда его больше не получите.
-Извини.
Поссорившись и без дождя, Милован и Шеки ушли отдыхать. Когда…
-Подъем! Тревога!
-Оставь меня в покое!
-Вставай, прибыло донесение, что на нас нападают в половину четвертого.
-А, черт, который сейчас час?
-Три двадцать.
-Вот я.
Все на позиции.
Будет ли это еще одна ложная тревога или окончательное сведение счетов за непосредственное контролирование улицы Ники Колумбича, а этим и самой чувствительной связи Илиджи со Ступом и далее с Сараево в целом. Началось точно в половину четвертого. Похоже, будет то, второе, окончательное сведение счетов.
Как обычно, началась убийственная стрельба из всех типов пехотного оружия. Жара бьет из пулемета. И Милован, и Неманя, и Крста. Все работают. Нет ошибки, точно швейцарские часы. И когда нападение почти отбито, и противник «награжден»… первая ошибка. Умышленно приказывается контрнаступление и оставление хорошо оборудованных укрытий, так что парни с улицы попадают в переход между позициями Юкиных «спецназовцев» и сербскими позициями на Лепеничкой улице. Сейчас по ним бьют и одни, и другие. Пока они возле дома разбираются с Юкиными, те из Лепеничкой улицы их не узнают. Шеки сталкивается с Юкиным человеком в пяти метрах, а потом и Гале с другим. Шкобо и Каран оказались на поляне, когда перед ними вышли Юкины, ситуацию сглаживает Милован бомбами.
-Миго ранен!
-Крста, отвези его!
Крста его отвозит, Периша все продолжает вперед, но не все идут. Жара бьет, и Драган, откуда-то взялся и Йово возле пулемета и стреляет. Он и Теша-старший выпустили свыше тысячи пуль без замены ленты.
-Похоже, пробились на другую сторону.
Милован и Шеки перебрасываются на другую сторону, а тем временем вернулся и Крста.
-Ты отвез его?
-Да. Оставил машину заведенной, может, ещё кому-то потребуется.
И тогда – вторая ошибка. В наижесточайший момент уличного боя Крсте приказывают идти поджечь дом, за которым «лилии», и он, такой наивный и добрый, перед столькими бомбами и «золами» идет лишь с бутылкой, делает ошибку, оставляя автомат, чтобы не мешал ему. Четвертая ошибка – что никто не идет впереди него, чтобы защитить его огнем. И… за столько ошибок за короткое время на войне расплачиваются головой. Крста в своем первом бое налетел на залп из «томпсона». Жара стреляет. Неманя несет раненого Крсто. Шане отвозит Крсто его же «гольфом», который он оставил работающим, т.к. «может, еще кому-то потребуется». Шеки опять возвращается сюда, матерится.
— Возвращайся назад, этот дурак толкает нас на верную смерть.
Парни возвращаются, тогда прибывает бронетранспортер спецназовцев, и опять идут вперед, но на этот раз организованней и все. Постепенно, метр за метром, дом за домом, на какой-то линии, Гале и Саша с помощью бомб захватывают дом, Неманя и Жара – пулеметом. Миловану Шеки служит вместо стремянки для влезания на балконы. Ноне наводит бронетранспортер, который изрыгает огонь – и улица Ники Колумбича наконец-то свободна. Но из больницы возвращается Шане и приносит известия:
-Крсто умер!
Тогда со слезами на глазах начался поджог домов и убийство пленников.
-Знаешь ли ты, кто погиб этой ночью?
Той ночью на улице длиной меньше километра горело больше двадцати домов, и от самой прекрасной улицы в самой красивой части красивейшего города остались лишь гарь и пепел. А парни лишь тогда поняли, что война – это не только лишь стрельба и пение запрещенных до вчерашнего дня песен, но также кровь и смерть. Что-то животное тогда вошло в людей и никогда не отпустит их. Но кто скажет состарившейся матери, что осталась без своей единственной клятвы, кто скажет отцу, что он потерял единственного сына, наследника. Кто?! А дождь, этот ледяной весенний дождь, идет и дальше. Как будто само небо плачет. Черт.
И тогда опять бешеная ночь и печальная заря. Какой-то умник, капитан, наверное, сказал не говорить приятелям Крсто когда похороны, чтобы не оставляли позиций. Лишь Ноне узнал, ушёл, в последний раз одел своего приятеля и сквозь снайперский огонь, с Кичо и Кезуном, отбыл с Добрини, чтобы похоронить его.
Пусть земля тебе будет пухом, Крста!
На улице Ники Колумбича, заодно с Крсто, умерли и песня, и смех. Люди влачились как наркоманы. Больше никто никому не смотрит в глаза. На следующий день снайпер ранил и Йову, а Жова, который напился, когда погиб Крста, и который с тех пор никогда не трезвеет, говорит:
-Запомни, Шеки, гибнут только медведи, только медведи!
Спустя несколько дней, в одной ночной перестрелке пуля прошла Жове сквозь ухо.
Кто знает, почувствовал ли он, что погиб.
Рассказываю тебе о каких-то людях и о каких-то событиях, а ты и половину не понимаешь. Поверь мне, я ничуть не лучше тебя. Такую скорость событий и такое дно человечности ни эта моя дурная голова не может усвоить. И, наверное, права моя мать, когда советует мне молчать, т.к. мой рассказ не может возвратить ни Крсто, ни Жову, ни Ноне, ни Чату, никого из илиджанских витязей.
