КАРТИНА. Винокуров Павел. Вешние воды. Начало 1900-х.
Глубокая и красивая – несмотря на антиутопический сюжет – повесть о том, как “маленький человек” в условиях глобализированного “цифрового концлагеря” способен обрести достоинство, веру в бессмертие и настоящую любовь. В повести нашли отражения некоторые из социальных и философских идей автора. Если же кому из читателей идея весны XXII века покажется малоактуальной, пусть прочитывает всякий раз «Русская весна» – и тогда будущее в чём-то почти окажется настоящим.
Юрий Шушкевич
Часы пронзительно пропищали половину девятого утра. За огромным окном, растянувшимся во всю ширину просторного и богатого пентхауха, занимался пасмурный рассвет. От ничтожного сотрясения стола, вызванного касанием спинки придвинутого к нему кресла, оживший компьютерный экран пролил в комнату яркий синий цвет, настойчиво и властно призывая своего хозяина заступить на вахту.
Хозяина звали именем Адлер – немного непривычно для нас, однако совершенно приемлемо для того недалёкого будущего, в котором наш рассказ происходит. Откатив кресло, он на секунду задержался и, сделав полшага вперёд, склонился над экраном, упершись костяшками крепко сжатых кулаков в полированную галтель столешницы. Глядя со стороны, можно было одинаково подумать, что он либо сосредотачивается перед напряжённым и ответственным заданием, либо от одной лишь мысли о нём готов выйти из себя.
Затем, коротко выдохнув, он сел, пододвинувшись к столу, после чего, стремительно овладев клавиатурой, более не давал ни малейшего повода усомниться в своей напряжённой приверженности исполняемой работе.
Адлер был высокий статный мужчина возрастом под пятьдесят или чуть более. Несмотря на то, что свой рабочий день он начинал в домашнем кабинете, проделав лишь несколько шагов из столовой, где в одиночестве позавтракал чашкой кофе с галетами, он был одет в прекрасный выходной костюм и имел вид идеальный. Особенно своеобразно и ярко смотрелись его роскошные старомодные усы, вальяжно растекающиеся по контуру губной складки, с залихвацки приподнятыми кончиками,– точно как на картинах из музея или портрете кого-то из старых композиторов. Такие усы подразумевали необходимость обязательно прогулять их в городской толпе, засветить в отражениях витрин и перспективах бульваров, пронести мимо десятков взоров – завистливых мужских и восторженных женских.
Однако прогулки не предвиделось. Более того, поскольку новейшее общество, достигшее состояния, при котором отношения в нём стали настолько сложными и запутанными, что потерялась сама возможность за ними следить и управлять, несколько десятилетий назад пережило революционный переход к прозрачности и функциональности, многие традиции и сентиментальные привычки, в том числе путешествия и городские прогулки, пришлось большей частью оставить в прошлом.
Спустя несколько часов напряжённой с кем-то переписки Адлер лишь ненадолго покинул рабочее место, чтобы взбодрить себя порцией кофеина, и вновь вернулся к экрану, на котором с прежней неутомимостью продолжали мелькать текстовые сообщения, имиджи, коды, цифры, диаграммы, записи, поля, заголовки, комментарии, медиа-файлы, флэш-объекты и прочие продукты невидимого, не вездесущего и пронизывающего весь мир целиком цифрового разума.
Он продолжал работать и по прошествии восьми часов, старомодно отводимых на трудовой день, и даже когда звук отпираемого замка и шум в прихожей возвестили о возвращении жены. Лишь около десяти вечера, отерев салфеткой капли пота со лба, он поднялся и подошёл к окну, за которым снова была темень.
“Вот и день прошёл,— подумал Адлер.— Завтра будет такой же день, и послезавтрашний не принесёт ни малейшего отличия. Ночью я восстановлюсь, и с утра продолжу обрабатывать сотни и тысячи сообщений, реплик и образов, поступающих со всего мира по моему проблемному кругу, чтобы сформулировать несколько новых умозаключений. Оттого, насколько эти умозаключения окажутся сущностно новыми, зависит моё вознаграждение, на которое мне грех жаловаться, поскольку работаю я хорошо. К началу лета я смогу оплатить очередной страховой взнос по программе биокоррекции, благодаря которой моя здоровая и деятельная жизнь продлится ещё на пятнадцать-двадцать лет. Затем я снова заработаю денег и снова куплю себе годы, чтобы работать… работать и жить. Из чужих информационных сущностей я буду создавать новые свои и передавать куда-то ещё для создания сущностей более высокого уровня… Какой-то проницательный человек из XX века назвал подобное занятие “игрой в бисер” – что ж, это и есть игра, поскольку её результат, подобно любой игре, не связан с первейшими человеческими потребностями, а устремлён в запредельную высоту… Но даже мне, профессионалу, трудно понять, что за новый смысл может родиться в обзоре сотен сообщений очевидцев случившейся позавчера футбольной драки или последствий неожиданных морозов в Восточной провинции? Свёрнутые в драке челюсти и лопнувший водопровод ведь исчерпывающе полны сами по себе…”
Эти рассуждения оборвал лёгкий стук в дверь – так жена предупреждала о своём намерении войти в кабинет.
— Заходи, Кларисс,— отозвался повеселевший Адлер.
Кларисс была стройной, ухоженной и внутренне собранной женщиной, при всём при этом в полной мере сохранившей очаровательную непредсказуемость движений и озорную лёгкость походки. Очевидно, возрастом она была близка к супругу, однако её ясный, немного надменный и волевой взор, прекрасная кожа и идеальная грудь, скрывающая страстность дыхания, свидетельствовали о тщательной заботе за собой и обещали, что радостная влюблённость в это тело не прервётся от какой-нибудь случайной морщины, а будет длиться долгие и счастливые годы.
Кларисс улыбнулась и с изяществом присела на винтажный бержер.
— Как дела, милый?
— Всё в порядке,— ответил Адлер.— Сегодня отлично поработал.
— Я тоже,— ответила Кларисс, неожиданно зевнув.— Только из-за пробки долго добиралась. Даже тебе позавидовала.
— А я тебе завидую, что ты в дороге хоть как-то двигаешься. Сидеть целый день за экраном – небольшое удовольствие. В старину, я читал, люди работали стоя за какими-то особыми конторками и поэтому чувствовали себя, наверное, немного здоровее.
— Не переживай, милый. Ведь в июне у нас с тобой биокоррекция, и твои сосуды после чистки станут, как у юноши! А те, кто трудились за конторками, подобной медицины даже близко не имели!
— Да, прогресс творит чудеса,— согласился Адлер,— Только я отчего-то всё меньше понимаю его смысл. Оттого и работаю. наверное, недостаточно хорошо.
— Ты работаешь очень хорошо, милый. Я сегодня проверяла рейтинги – твоё имя в первых строках.
— Да, но ведь мою работу даже близко нельзя сравнить с твоей! Ты – офицер Центрального контроля, предмет твоей работы реален, наполнен драматизмом и связан с ответственностью. В моей же работе нет ни того, ни другого. Создаю резюме, наполняю оригинальностью совершенно серый материал, истребляю избыточный подтекст – и всё для того, чтобы такие же, как я, только сидящие на более высоком уровне, готовили для кого-то там, на самом верху, выжимки более достойные, чем мои.
Услышав про “выжимки”, Кларисс на секунду помрачнела, и Адлер пожалел, что употребил в разговоре о своих профессиональных обязанностях вульгарное слово.
— Никогда так больше не говори, милый!— прежним спокойным тоном, в котором нельзя было уловить упрёка, ответила Кларисс.— Ты же хорошо знаешь, что обсуждение и даже критика общественного устройства совершенно не запрещены, однако желающие этим заниматься должны оставить рейтинговые должности и вступить в низовые группы. Скажу по секрету, что таких групп в последние месяцы стало заметно больше, из-за чего аппарат Верховного Правителя принял решение выделить для работы с ними до сотни новых позиций.
— Ты намекаешь, что мне тоже стоит запросить разрешение перейти от анализа происшествий к работе с инакомыслящими?
Лицо Кларисс вновь сделалось серьёзным, и серьёзность эта уже не была мимолётной маской.
— Милый, ты ведь у меня самый благоразумный человек на свете, поэтому никогда не говори о подобном! Твоё направление престижно и безопасно, и негоже даже задумываться, чтобы променять его на что-либо, где запросто можно сломать шею!
— Неужели тем, кого сейчас нанимают для работы с новыми группами, угрожает опасность?
— Ни в коем случае, им лично ничего не угрожает. Я, конечно, не должна тебе об этом говорить, поскольку это напрямую связано с моей работой, но так уж и быть, знай: тот сомнительный материал, с которым им по роду деятельности предстоит соприкасаться, по очевидной причине навсегда закроет для них возможность дальнейшего роста. Ты же подобного не хочешь?
— Разумеется. Но пойми меня правильно, дорогая: там, где я нахожусь сейчас, я тоже не вижу для себя никаких перспектив, оттого и приходят в голову дерзкие суждения.
— Адлер, глупый мой Адлер! А кто тебе сказал, что ты должен думать только своей головой? К счастью, мы пребываем в той области социума, где наши покровители иногда приготовляют неожиданные благодеяния.
— Да, я знаю, конечно,— Адлер определённо стушевался, а на его бледных щеках даже проступил румянец от столь опасного разворота.— Я не имею ни малейших намерений критиковать свою работу и состояние. Но всё таки… я ведь инженер, когда-то в юности строил мосты, целыми днями пропадал на стройках, в палатке спал. Мне кажется, на прежнем поприще я бы принёс Верховному Правителю больше пользы.
— Это глупости и иллюзии,— отрезала Кларисс.— В обустроенной части страны новые мосты не нужны, а на Юге, где войска держат оборону от дикарей, мостов по понятным причинам не строят. У нас с тобой сегодня всё очень хорошо, а пройдёт время — будет ещё лучше.
— Да, ты права. Я не должен был поддаваться первым же эмоциям… Но ты упомянула про Юг, где служит наш сын… он давно ничего не писал, нет ли вестей от него?
— С ним всё в порядке. Он находится при штабе, и ограничение на переписку и звонки – невысокая цена за безопасность.
— Так тебе каким-то образом удалось пообщаться с ним?
— Нет, регламенты для всех едины. Но ты же знаешь, моя должность в Центральном Контроле позволяет иногда задавать вопросы его начальникам.
— Да, Кларисс, я всегда восхищался тобой… всегда преклонялся перед твоей твёрдостью и целеустремлённостью. Меня же постоянно по жизни куда-то уводило в сторону, и если б не ты – я бы давно сгинул в компании каких-нибудь вольных художников или диссидентов. Спасибо, спасибо тебе, что удерживаешь на плаву.
Кларисс направила на супруга испытующий взгляд, после чего, изобразив смягчение, выдохнула и чуть улыбнулась:
— Мне с тобою тоже хорошо. Главное – ты честен и не боишься признавать свои недостатки.
И, поднявшись с места, она подошла к Адлеру и поцеловала в районе виска.
— Я оставила тебе лёгкий ужин, а сама сейчас должна привести себя в порядок. Выключай компьютер!
— Спасибо, Кларисс… А как ты посмотришь на то, чтобы после ужина…
— Прости, милый, но только не сегодня. Я должна отдохнуть, ведь у меня завтра очень важный день.
И с этими словами, быстро чмокнув в щёку, Кларисс исчезла столь же внезапно, как и появилась.
* * *
Утро следующего дня было до мелочей похоже на утро дня минувшего, и очередные новые рассветы не сулили ни малейших перемен. За исключением одного – Кларисс как бы невзначай сообщила Адлеру, что в аппарате Верховного Правителя, наряду с усилением контроля за благонадёжностью, также утверждено расширение списка тем, по которым лучшие аналитики государства готовят ежедневные доклады “наверх”, дистиллируя из мешанины частных мнений и сырых фактов сущностные новации.
Адлер, как уже сам признавался, не до конца понимал смысла подобной деятельности, но полагал, что тот должен быть связан с двумя вещами: с необходимостью дать осмысленную и хорошо оплачиваемую работу сотням и тысячам интеллектуалов и с желанием правительства реагировать на возникающие проблемы, вызовы и угрозы не под воздействием эмоций, как часто бывало в старину, а через выявление их потайных обстоятельств и причин. Благодаря такой технологии становилось возможным, скажем, упреждать массовые брожения умов путём выявления лиц, действия которых в силу частных конфликтов или внутреннего дискомфорта способны приводить к социальным потрясениям, либо с математической точностью предугадывать изменения спроса и мод.
Ну а дальше, насколько Адлер мог догадываться, эксперты более высокого уровня решали, как добиваться нужного для страны результата, комбинируя и сталкивая друг с другом вскрытые сущности. Благодаря их гроссмейстерским решениям удавалось поддерживать социальное равновесие путём воздействия на горстку потенциальных смутьянов, а умелая корректировка массовых предпочтений позволяла не тратить общественный капитал на строительство фабрик, которые обязательно воззвала бы к жизни волна неуправляемого людского ажиотажа. И так было повсюду, от выращивания хлебов до военных действий на неспокойном Юге, где рубежи их благополучного и развитого государства соприкасались с землями дикарей, чей беспощадный натиск, увы, усиливался год от года.
Участие в освоении новых тем давало Адлеру отличный шанс заработать очки и поднять свой статус. А последнее было нелишне, поскольку статус его жены, дослужившейся до высокого поста в Центральном контроле, с некоторых пор был намного выше его собственного. Обладая характером ангельским, Адлер не имел ничего против возвышения обожаемой Кларисс, однако понимал, что дальнейшее усиление их неравенства способно привести к последствиям печальным. И одно из них, увы, он прозревал со всё большей тревогой: у Кларисс появился кто-то другой, и этот другой со временем был способен обесценить и сокрушить хрупкую оболочку обустройства и уюта, которую нашему герою удалось возвести годами усердия и трудов.
Подобно большинству его современников, Адлер отказывался рассматривать человеческую жизнь в качестве поля для битвы или отчаянной игры, предпочитая образ здорового и сильного дерева, с каждым годом наращивающего толщину ствола и пышность кроны. Образ прекрасный и добродетельный, однако столь же и гибельный, ибо малейший сбой в программе роста означал смену потока восходящего на нисходящий, переход от расцвета к угасанию. А именно угасания люди его круга боялись более всего, на протяжении всей жизни поддерживая максимальные личные рейтинги и вкладывая большую часть заработанного в программы биокоррекции и долголетия. И даже демонтаж этих ценностей не должен был растягиваться на годы немощной старости, а уложиться в фантастически лёгкий миг эвтаназии как раз накануне перехода тела к упадку, который врачи научились определять с точностью до дня.
А тут, выходит, упадок и демонтаж начнутся значительно раньше, при здоровом теле и ясном рассудке, годящимся ещё на долгие десятилетия безотказной работы!
Живи Адлер в прежние тёмные века, он неизбежно бы ополчился на жену, посмевшую сделать первый шаг к отрицанию его состоятельности и, стало быть, его права на уникальное бытие. Но новые времена научили людей ставить эмоции и личный эгоизм под контроль – вот и он, грустя о происходящем, обвинял во всём этом исключительно себя самого. Отсюда предложение Кларисс о новой работе он воспринял с радостью и искренней надеждой на восстановление прежних отношений. “Скорее всего,— всякий раз приходил он к заключению,— Кларисс пошла на должностное правонарушение, раскрыв мне сведения о новых проектах, с целью поддержать меня и восстановить наш прежний мир. И эта её добродетель несравненно выше издержек от того, что она могла бы с кем-то другим спать. Или даже спит, когда задерживается на ночных дежурствах…”
Так, прогоняя прочь подобные нехорошие мысли и продолжая с усердием выполнять свою работу, Адлер дождался, когда Кларисс наконец-то раскрыла ему суть нового проекта.
Речь там шла не просто о том, чтобы в дополнение к нынешней взять ещё несколько новых тем, но и чтобы сразу же выйти в них на заключительный, высший уровень сущностного анализа, предполагающего, что результаты формируемого Адлером метатекста будут поступать напрямую членам Административного совета и Верховному Правителю лично.
Понимая, какой неподъёмный объём работы ему придётся для этого ежедневно проворачивать, Адлер, поблагодарив супругу, вначале решительно запротестовал. Однако Кларисс, загадочно улыбнувшись, ответила, что она как никто другой желает, чтобы работа была ему по силам, а потому предложила изящное и технологичное решение – на несколько недель, которые потребуются для получения результатов достаточных для того, чтобы его заметили и наградили, ему надлежит переехать в так называемую “информационную столицу” – небольшой городок вблизи морского побережья, где сходятся кабели высокоскоростной связи и размещены главные информационные хабы.
— Зачем?— не мог скрыть удивления Адлер.— Разве может приближение к входным воротам информации на несколько сот километров повысить качество её обработки моим мозгом?
— Разумеется нет,— парировала Кларисс.— Если, конечно, ты не соревнуешься, кто быстрее примет сигнал, передаваемый со скоростью света.
— А разве суть твоего предложения не в этом?
— Как ты мог так подумать, мой глупый милый Адлер! Я, право, считала, что ты догадаешься – но если нет, то так уж и быть, расскажу,— произнеся это, Кларисс на секунду помрачнела и после продолжила шёпотом.— Работая в локальной сети первичного дата-центра, ты можешь изменить настройки таким образом, чтобы поступающая информация ненадолго бы задерживалась в буфере, к которому у тебя будет исключительной доступ. Понимаешь, какое преимущество эта ничтожная и никому незаметная задержка тебе даст?
— Понимаю, но ведь подобные практики недопустимы! Нарушаются сразу несколько пунктов федеральных регламентов о конкуренции…
— Нарушаются, если настройки меняются с прямым умыслом информацию похищать. Но ведь ты же её не будешь похищать — она без искажений будет передана дальше, а те несколько минут, которые нужны, чтобы тебе оказаться первым в её осмыслении, всегда можно будет оправдать сбоями интерфейса!
Немного поразмыслив, Адлер решил с доводами жены согласиться. В конце-концов, она куда лучше ориентируется в устройстве информационных систем их корпоративного государства, а её высокий пост в контрольной службе дарит уверенность, что померещившееся нарушение правил – лишь мимолётное сомнение, ошибка восприятия, которое от длительной работы на единственный результат утратило чувство вариантности.
Позднее, уже собираясь в дорогу, Адлера несколько раз обжигала мысль о том, что подлинной целью командировки могло являться желание Кларисс на время удалить его из столичного пентхауса, чтобы – как знать!– произошло то, что всегда может произойти в отсутствии дома одного из супругов. Однако всякий раз он с негодованием эту мысль прогонял, вспоминая о колоссальнейшей загруженности жены на работе и убеждая себя в том, что значимость уготованного ему успеха для Кларисс должна быть несравненно выше всего, что может случиться в его отсутствие.
* * *
Для поездки в “информационную столицу” своей футуристической страны Адлер заказал мощный и надёжный автомобиль с опытным шофёром, поскольку не был готов рисковать на незнакомой и протяжённой дороге. Оформив разрешение на выезд из столицы настоящей, ранним апрельским утром он попрощался с Кларисс и отправился в путь.
Хмурые дни миновали, стояла прекрасная весенняя пора. Обильно выпавший за зимние месяцы снег стремительно таял, и многочисленные ручьи талой воды, сливаясь в бурные потоки, наперегонки с автомобилем бежали вдоль бордюров городских улиц, а за городом – по многочисленным канавам и ливнестокам, местами скапливаясь в придорожных кюветах и растекаясь широкими озёрами в низинных местах.
Настроение было прекрасным, дорога будоражила и немного пьянила. Сполна насладившись приливом радостных чувств, Адлер перешёл к созерцанию заоконных красот под добродушные мысли о том, насколько гармонично и правильно устроена с некоторых пор человеческая жизнь.
“Как хорошо, что для путешествия через этот простор нужно получать подорожную, как в доисторические времена,— думал он.— Если бы жители столицы все вдруг вздумали отправиться сюда, то вместо этого стремительного путешествия по весне мы бы стояли в безнадёжной пробке!”
“Нельзя не приветствовать последние законы, подписанные Верховным Правителем, которые гарантируют каждому совершеннолетнему гражданину работу по функциональной специальности,— была его следующая мысль.— И хотя автоматические фабрики сегодня производят такое количество благ, что люди могли бы не работать вовсе, государство заботится, чтобы время каждого было занято чем-либо полезным. Понятно, что далеко не все могут заниматься работой, подобной моей,– семантический синтез, конечно же, это подлинная вершина творчества и прерогатива людей наиболее подготовленных и ответственных,– однако доступность тысяч других функций, от поддержания чистоты на мостовых до фотографирования определённых квадратов звёздного неба, спасают миллионы соотечественников от разрушительной праздности и открывают доступ к общественным благам…”
“Конечно, немного неприятно, что для этих миллионов, запертых в офисах и центрах труда, вся эта распахивающаяся за моим окном весенняя красота остаётся недоступной. Надо бы постараться в одном из моих синопсисов её описать – это будет хорошим жестом по отношению к согражданам”.
Действительно, несколько провинциальных городов, через которые лежал путь Адлера, поражали безлюдностью улиц и площадей при очевидной переполненности многочисленных зданий, напоминающих гигантские амбары или казармы, трудом в которых его соотечественники подтверждали своё право на социальное признание и благоустроенную жизнь. Ярко светились многочисленные окна, сквозь которые проступали и были готовы излиться наружу копящиеся внутри потоки ожиданий и творческой страсти.
“Гениален тот, кто научил и организовал людей отдавать общему делу свой наиболее очевидный талант, но трижды гениален придумавший, как объединять самые различные и далёкие друг от друга человеческие усилия в симфонию управляемого интеллекта! Ручное маркирование микробов в лабораторной колбе или пересчитывание квантовых состояний сами по себе смахивают на что-то из области безумия, однако будучи грамотно объединёнными, они вооружают человечество невиданной мощью. Мощью, благодаря которой искусственный интеллект, о якобы неизбежной победе которого уже на протяжении нескольких веков без умолку твердят фантасты, на самом деле никогда нас не одолеет!”
От подобных убаюкивающих рассуждений Адлер расслаблялся и временами начинал дремать, однако всякий раз возвращал себя в состояние бодрствования, чтобы не пропустить ни одно из многочисленных впечатлений от чередующихся за стеклами лимузина картин природы и жизни.
Вечером, уже в сумерках, он наблюдал завораживающее действо: несколько тысяч человек, построенных цепью, медленно двигались по всё ещё заснеженному полю, держа перед собой на длинных штангах какие-то аппараты. На вопрос Адлера шофёр, часто бывающий в этих местах, ответил, что это – местные жители, мобилизованные для того, чтобы воздействовать на снег особыми импульсами, замедляющими таяние. Иначе, пояснил шофёр, подъём воды в реках может повредить транспортную инфраструктуру и коммуникации.
И чем сильней темнело за окном, тем ярче за далёкими холмами светились гигантские купольные оранжереи, в которых не знающие устали автоматы, с некоторых пор полностью вытеснившие неблагодарный труд земледельцев, круглогодично выращивали плоды земли.
Они переночевали в специальном хостеле для командированных и, ни минуты не задерживаясь после лёгкого завтрака, отправились в путь, чтобы после полудня прибыть в засекреченный прибрежный городок, где из океанских глубин на сушу выходят главные кабели связи и построены ключевые хранилища информации.
Однако прибыть к назначенному сроку не вышло: пришлось затормозить посреди огромного поля, залитого талой водой настолько, что проложенная по насыпи дорога также уходила под воду. Выйдя из машины и оценив ситуацию, Адлер предположил, что слой воды над асфальтом небольшой, а потому можно было бы “проскочить” – на что получил со стороны шофёра решительный отказ: “Во-первых, никто не знает, какова глубина уже метров через сто. Во-вторых, вода поднимается быстро. Ну а в-третьих – обратно-то как?”
Адлер попытался было воззвать к служебному долгу, упирая на важность своего прибытия в намеченный срок, однако шофёр, также ссылаясь на служебный регламент, оставался непреклонным и рисковать отказывался. Немного покряхтев, демонстрируя серьёзность, он предложил возвращаться в столицу. Возвращение домой Адлера категорически не устраивало, и он потребовал у шофёра искать объездную дорогу.
Спустя несколько минут шофёр сообщил, что в зоне разумной доступности других дорог более нет, однако на реке, протекающей неподалёку, имеется “переправа для местных нужд”, за которой – выезд на другую магистраль.
На том и порешили. Лимузин развернулся, съехал с благоустроенного шоссе, и по петлявой полевой дороге преодолел несколько десятков километров, отделявших переправу от затопленного поля. Подъехав к переправе, шофёр поспешил в служебную избушку, чтобы избавить Адлера от необходимости договариваться с “низшими чинами”.
Вышедшая вскоре пожилая смотрительница сообщила, что паром на минувшей неделе был повреждён тронувшимся льдом и ждёт ремонта, в связи с чем переправить лимузин на правый берег не удастся. Однако в работе баркас, который и перевезёт Адлера. И завтрашним утром к противоположному берегу будет подан автомобиль аварийной команды, что доставит его точно по назначению благодаря правительственной “подорожной”, ну а пока он может разместиться в специальной комнате для гостей. Удобств немного, но главное – есть кров над головой и ясное понимание, что, несмотря на трудности, он с неизбежностью прибудет туда, куда должен прибыть.
* * *
Отпустив водителя и коротая вторую половину дня возле переправы, Адлер не мог не обратить внимание на её запущенность и безлюдность. Смотрительница пояснила, что по большому счёту переправа никому сегодня не нужна и местные власти содержат её “для порядка”. Но это и к пользе, поскольку даёт ей какую ни есть работу и, кроме того, гарантирует работу старшей дочери. “Ещё чуток подрастёт – и сядет на моё место, ну а я – на покой, доживу потихоньку, сколько осталось. А вот для младшей дочки работу искать надо, её ведь сюда вторым номером никто не примет”.
Адлер хотел было возразить, что благодаря достижениям биокоррекции “доживать потихоньку” смотрительнице не придётся, поскольку остающаяся часть жизни должна быть здоровой, долгой и весёлой – однако вовремя вспомнил, что доступ к наиболее совершенным программам имеют далеко не все, и предпочёл промолчать. Однако на беспокойство, высказанное смотрительницей по отношению к младшей дочери, он не прореагировать не мог.
— Почему вы волнуетесь, что ваша младшая дочь не найдёт работы? Ведь что-что, а проблема занятости в стране полностью решена.
— Да, решена,— согласилась смотрительница,— а толку-то? Отвезут дочуру в тестовый центр, накачают таблетками, просветят, прозвонят – и выяснят, что лучше всего она умеет, скажем, протирать какой-нибудь штуцер. Или включать-выключать охлаждение на сервере.
— Вы напрасно переживаете, ведь это тоже достаточно важная работа,— поспешил успокоить смотрительницу всезнающий Адлер.— Автоматизировать охлаждение сервера ничего не стоит, однако если так поступить, то компьютер когда-нибудь сможет взять его под контроль, и потом со всей своей интеллектуальной мощью выйдет из под контроля человеческого, натворив бед. Поэтому если вашей дочери поручат заниматься именно этим – вы будете вправе ею гордиться.
— Да, да,— поспешила согласиться женщина,— это всё так. Жаль только, ведь она так любит петь… а этот талант в нашем тестовом центре даже не включён в чек-лист.
— Что же поделать! Ведь все подряд не могут быть певцами или художниками…
Произнеся последнюю фразу, Адлер запнулся, поскольку неожиданно понял, насколько она несправедлива. Смотрительница со своими дочерьми и проблемами пребывала на орбите настолько приземлённой, что он прежде не имел ни малейшего опыта отражения и понимания, что там может происходить и волновать. Но в то же время его добрая душа отказывалась признавать в смотрительнице незаслуживающее сочувствия существо из низшей касты, от чьих проблем следует отмахнуться.
Он решил, что должен сказать этой женщине что-то в утешение, но никак не мог подобрать убедительных слов. Немного поразмыслив, пришлось согласиться, что различие между ними объективно и труднопреодолимо, а потому вместо поиска бесполезного утешения лучше прекратить ненужный разговор.
Так он и поступил. Поинтересовавшись прогнозом погоды, Адлер сообщил, что хотел бы немного погулять и уточнил, в каких местах это будет лучше всего. На том и разошлись – смотрительница вернулась в избу, а Адлер отправился к гребню яра, откуда по ветхой деревянной лестнице спустился к реке.
По пути он вспомнил о завалявшейся в кармане пальто дорожной фляжке с коньяком и не смог отказать себе в удовольствии выпить, чтобы согреться, несколько глотков.
Остановившись у затопленного заплёска, он застыл в изумлении и восторге от раскинувшейся перед ним картины половодья. Вода, словно живая, переливалась в лучах яркого солнца миллионами ослепительных искр, покрывая на многие километры вдаль противоположный наволочный берег. Было хорошо видно, как в отдалении от берега, где находился речной фарватер, быстрое течение несло принесённые с верховий куски льда, ветки и даже стволы деревьев, то ли павших от зимних ураганов, то ли где-то вывороченных весенними водопадами.
Мощное стрежневое течение понемногу увлекало в свой поток прибрежные воды, и Адлер с детским восторгом наблюдал, как какая-нибудь льдинка или мусорная крошка, замершие было на ровной спокойной глади, понемногу начинали смещаться и дрейфовать, потом закручивались, подтягивались к стремнине – и исчезали в её стремительном и сверкающем водовороте.
В небольшом отдалении виднелся причал, к которому был пришвартован допотопный баркас, приписанный к переправе. Причал был затоплен, и для прохода к ржавым кнехтам, удерживающим два швартовочных каната, на настил причала были водружены поддоны и баки. За причалом начинался обширный затон, образованный руслом старицы, в котором из-за отсутствия течения до сих пор сохранялся лёд.
Из прогноза погоды Адлер знал, что первая волна ледохода по реке уже успешно прошла и вскоре ожидалась вторая, из далёких верховий, чуть более сильная и менее предсказуемая. “Интересно,— подумал он,— неужели лёд из этого затона способен что-то натворить? Или вторая волна будет сущностно другой?”
Он также подумал, что хорошо бы переправиться на противоположный берег как можно скорее, поскольку если вторая волна льда придёт раньше, ему придётся застрять в этом диком месте непредсказуемо долго.
Адлер достал из кармана микрокомпьютер и, поймав сеть, справился о прогнозе ледохода. Полученный прогноз его вполне успокоил, и он вернулся к мирному созерцанию оживающей природы.
“Да, странно мне, природному горожанину и представителю наиболее развитой части общества, находиться в этом захолустье,— рассуждал он в праздной отрешённости.— Здесь одна чистая природа и почти нет людей, потому что люди с весьма давних пор должны проживать в городах, и только получившим специальное разрешение, вроде этой смотрительницы с дочерьми, дозволено селиться в местах подобных. С их стороны это, конечно, подвиг, поскольку они многого, очень многого в своей жизни лишены. И самое печальное – у них нет аналогичному нашему доступа к биокоррекции, так что проживут они значительно меньше нас…”
Затем, словно желая оправдаться за этот печальный вывод, он подумал, что подобные отшельники должны утешать себя близостью к природе – и прекрасно, если такое утешение работает! Сам же он пиетета перед природой не испытывает, поскольку знает, что открывающиеся из окон его поднебесного пентхауса панорамы, в которых предсказуемость рассветов и закатов лишь временами нарушается нестрашными с некоторых пор бурями или вспышками молний, безопасно бьющих через титановое стекло на расстоянии руки, дарят исчерпывающее представление о природной реальности. Реальности, с прихотями которой людям всё ещё приходится мириться, но чья власть в силу объективных законов прогресса с каждым годом делается всё меньше и слабей.
Адлера отвлёк раздавшийся вдали шум шагов, сопровождаемый обрывками какой-то весёлой песенки. Обернувшись, он увидел, как на лёд в затоне выбежала девочка восьми или десяти лет – видимо, младшая дочь смотрительницы – после чего, добравшись до середины ледяного поля, где не было торосов, она начала, словно на коньках, разгоняться по его блестящей поверхности, разворачиваясь в пируэтах и умудряясь выделывать что-то наподобие фуэте.
“Счастливый ребёнок! Как хорошо, что она не задумывается и никогда не узнает о вещах, о которых я только что рассуждал!”
Однако благостное течение мыслей Адлера было прервано громким, как выстрел, треском – это от подпрыгиваний юной фигуристки неожиданно раскололась льдина.
Девочка сразу же подбежала к краю трещины и попыталась переступить через неё, чтобы оказаться на пока ещё целом прибрежном льду – однако то ли от неосторожного движения ногой, то ли под воздействием откуда ни весть взявшегося течения, трещина предательски разошлась.
Девочка переметнулась к другому месту, к третьему – но нигде не удавалось перескочить на прибрежный лёд.
С отдаления, на котором находился Адлер, было хорошо видно, что отколовшаяся льдина понемногу приходит в движение и поскольку впереди не имелось никаких преград, вскоре сместится к руслу, где будет подхвачена рекой.
Он огляделся по сторонам, чтобы позвать кого-нибудь на помощь – но на пустынном берегу не было ни души. Можно было взбежать кверху яра и нестись к сторожке, где должна была находиться смотрительница – однако сколько времени на это уйдёт, и чем сможет помочь немолодая и увядшая от безрадостной жизни женщина!
Тогда он ринулся к затону с единственной мыслью – успокоить насмерть перепуганного ребёнка, чтобы девочка, даже оказавшись на стремнине, не покидала центра льдины, а он тем временем дозвонится в полицию и добьётся, чтобы где-нибудь ниже по течению её спасли с помощью амфибии. Хотя, он прекрасно понимал, в этих глухих и безлюдных местах присутствие спасателей неочевидно, да и обнаружить небольшую льдину среди разошедшейся полноводной стихии было делом непростым.
Немного не добежав до затона, он споткнулся и едва не упал, налетев на какую-то жердь. Присмотревшись, он понял, что это – брошенный кем-то багор, и, не раздумывая, схватил его и устремился на лёд.
Береговой припай, легко выдерживавший вес девочки, под грузными шагами Адлера хрустел и трещал, но он, не обращая на это внимание, заворожено стремился к самому его краю, от которого на расширившемся до полутора метров интервале дрейфовала льдина с замершим от ужаса ребёнком.
Спустя несколько секунд Адлер лежал на краю припая и, не обращая внимание на то, что лёд под ним медленно погружается в воду, крюком багра, всаженным в отплывающую льдину, пытался подтянуть её к себе.
Он проделывал это в течение минут пяти или десяти, однако массивная ледяная глыба не поддавалась. Лёд под багром постоянно крошился, а зацепиться за новый участок было делом непростым из-за сломанного шипа.
По движению осыпающихся в воду ледяных крошек Адлер понял, что льдина с девочкой уже находится в зоне течения, и поэтому всех его трудов едва хватало на то, чтобы удерживать её у края припая. Тогда он решил, что если немного передохнёт и соберётся с силами, то, возможно, сумеет одолеть напор воды. Для этого он постарался понадёжней закрепить багор на крепком участке льдины – однако что-то не рассчитал, и в момент касания оттолкнул её. Получив неожиданный импульс, льдина дрогнула и начала с нарастающей скоростью удаляться.
Он увидел, как раскрылись от прилива ужаса глаза девочки, и закричал, чтобы она хваталась за край багра. Однако она продолжала сидеть, не шелохнувшись, и ему пришлось кричать ей вновь и вновь.
И лишь в самый последний момент, когда льдина, казалось, уже должна была навсегда сместиться за спасительную дистанцию, она вскочила, подбежала к краю, присела, крепко схватилась за древко и, не разжимая крошечных посиневших ладошек, ухнула с ним в воду.
Сжав зубы и не обращая внимание на затекающую сквозь пальто и брюки воду, Адлер осторожно и плавно тянул багор, доколе удерживаемая им девочка не приблизилась на расстояние руки. Тогда он схватил её, поднял и, более не обращая внимания на рушащийся под ногами лёд, устремился к берегу.
Возле деревянной лестницы, ведущей на крутояр, их уже встречали примчавшиеся на шум мать-смотрительница и старшая сестра. Он передал малышку кому-то из них, зачем-то прокричав, что её нужно срочно переодеть и отогреть,– указания столь же излишние, сколь и неотвратимые после всего того ужаса, который едва завершился.
Вечером, восседая на почётом месте за накрытым смотрительницей столом с небогатой трапезой и немного утомительными разговорами, Адлер ловил на себе сразу три восхищённых взгляда, причём один из них был чем-то неуловимо непохож на остальные.
* * *
Наутро, как было договорено, на противоположный берег прибыл автомобиль местной аварийной команды, чтобы забрать и доставить сановитого путешественника к пункту назначения. Однако ночью у побывавшей в ледяной воде девочки поднялась температура, и Адлер настоял на том, чтобы автомобиль первым делом отвёз её в лечебницу.
На баркасе зачем-то подняли вымпел, старшая дочь смотрительницы встала к штурвалу. Адлер с больной девочкой на руках поднялся на палубу и, взглядом попрощавшись с хозяйкой странного приюта, вскоре был поглощен созерцанием весёлого водного простора, куда неудержимо устремлялось судно.
Поскольку противоположный низинный берег на многие километры был залит водой, управительница баркаса, которую звали Вильда, проследовала ниже по течению до места, где к затопленному берегу приближалась дорога на высокой насыпи. Там их дожидался аварийный транспорт.
Вильда мастерски провела баркас по мелководью над затопленной поймой, обходя многочисленные отмели и заструги, едва узнаваемые по кочкам колыхающихся под толщей воды прошлогодних трав, а Адлер, словно заправский моряк, сумел пробросить трап прямо на сухой край дорожной отсыпки.
Спасатели девочку забрали, однако расстроили Адлера словами о том, что до конца дня вернуться не смогут, а на следующий день поездка в “информационную столицу” невозможна из-за того, что действие транспортного прескрипта, увы, истекает.
“В самом деле, кто бы мог подумать, что моя поездка столь затянется… Неужели придётся возвращаться в избу на переправе, а оттуда, неровен час,– домой, поскольку срок актуализации моего допуска в локальную сеть прибрежного хаба тоже через несколько дней истечёт… Что ж! Я не добьюсь того, чего хотел добиться, но ничего и не потеряю. Можно будет лишь сказать, что развеялся на природе – но ведь это тоже неплохо!”
Почти утешив себя этой мыслью и подумав, что заодно с отдыхом он заодно и спас чужую жизнь, Адлер был готов подчиниться очередному повороту судьбы, как услышал обращённые к нему слова Вильды:
— Можем доплыть на баркасе, я знаю лоцию до самого взморья.
— В самом деле?— Адлер был настолько изумлён, что вопреки своим правилам перешёл на “ты”.— Но ведь у тебя, должно быть, нет маршрутного разрешения!
— Ну и что?— спокойно ответила Вильда.— Разрешения нужны для поездки по автодорогам, где работают контрольные сканеры, а на реке сканеров нет. И ещё их нет в степях, где по-прежнему можно скакать верхом куда заблагорассудится.
Всезнающий Адлер вспомнил, что в транспортных регламентах по какому-то странному недосмотру действительно ничего не сказано насчёт разрешений для рек и других внутренних водоёмов, а потому предложение этой девушки, судя по всему не вполне ценящей государственные порядки, формально ничего в них не нарушает.
— Да, это так,— ответил он.— Благодарю за предложение, но мне, право, не хотелось бы им злоупотреблять. Поездка отберёт у тебя много времени, а мотор израсходует топливо.
— Ерунда!— отмахнулась Вильда.— Топлива на баркасе полная цистерна, хватит на год. А что касается времени – то у меня его пока непозволительно много. Я ещё не прошла аттестацию и не получила профиль, по которому людям назначают ненужную и противную работу, за которой они хоронят своё время до скончания дней.
Адлер понял, что видит перед собой как раз одну из тех трудноуправляемых и неблагонадёжных, с которыми организованное общество ведёт постоянную и упорную борьбу. С другой стороны, предложение девушки подкупало перспективой завершить утомительную поездку, чтобы скорее приступить к долгожданной работе, направленной, в том числе, и на обуздание подобной неблагонадёжности. “И про реки, выпавшие из законодательства, не забыть сообщить, куда следует. Надо, надо соглашаться!”
Но перед тем, как сказать “да”, законопослушный Адлер не мог не справиться о праве Вильды управлять баркасом:
— Прощу прощения за неудобный вопрос, но если ты не была на государственной аттестации, то тебе нет восемнадцати. То есть ты не вправе стоять за штурвалом.
— Вправе, потому что на днях исполнилось… А на аттестацию отправлюсь сразу, как сойдёт половодье…
На последних словах Вильда осеклась — и опустила глаза, сразу же наполнившиеся печалью.
— Ну ладно, не грусти, поплывём! Только точно ты справишься? Помощь не нужна?
Вильда вместо ответа дотронулась до штурвала, затем резко обернулась назад, проверяя, всё ли там чисто, и дала винтам задний ход. Старый дизель оглушающе затарахтел, баркас сильно задрожал и начал медленно сползать с прибрежной отмели.
Проброшенный на берег трап, о котором забыли, съёхал с планширя и, не зацепись он ступнёй за леерный трос, то непременно соскользнул бы с фальшборта в воду. Адлер едва успел ухватить его и вытянуть на палубу.
“Трудноуправляемая, если не сумасшедшая!” — подумал он о юной Вильде, однако всем своим видом дал понять, что доволен решением плыть и намерен сполна насладиться прекрасным днём на весеннем речном раздолье.
А день действительно выдался не просто солнечным и погожим, а буквально весь был пронизан светом и ощущением скорых перемен. Разлившаяся местами почти до горизонта в обе стороны река создавала ощущение полноценного морского простора, и солнечные лучи, бесконечно отражаемые и дробящиеся на водной зыби, вспыхивали в душе искрами восторга и надежды.
Понемногу крепнущий свежий попутный ветер усиливал эффект скорости и награждал давно забытой, всплывающей не то из детства, не то из глубин самой что ни на есть древней родовой памяти радостью открывающегося странствия.
А заповедное одиночество, когда со всех четырёх сторон, до самого горизонта, не сыскать не только ни души, но и чего-либо сотворённого человеческими руками – электрического ли столба, моста или дымного контура далёкого города – дополняло дух странствия давно исчезнувшим из цивилизованного мира переживанием непредсказуемости и желанной опасности – желанной оттого, что внутри тебя отныне имеются силы, чтобы с интересом и задором её преодолевать.
Адлер настолько был ошеломлён потоком этих свежих и жгучих чувств, что словно зачарованный больше часа простоял на юте, не в силах ни перевести дух, ни о чём-либо спросить своего неожиданного капитана.
За стеклом рубки он различал Вильду лишь со спины. Было лишь видно, что она с не меньшим восторгом вглядывается в сверкающую голубую даль, да после поворота штурвала в её тонких и изящных руках он физически ощущал, как доставляемое через румпель невидимое усилие умножается в тугом рулевом развороте, рождающим где-то под кормой согласное пение водяных струй.
— Хорошо идём!— преодолевая грохот машины, прокричал Адлер в приоткрытое окно рубки.
Вильда обернулась, и Адлер не мог не заметить, как за опадающей с юного лица серьёзностью проступают восторг и упоение этой внезапной и безграничной красотой.
— Да, идём хорошо!— ответила Вильда после заминки, длившейся несколько секунд.— Узлов под двадцать пять будет!
“Хм, как же самозабвенно все эти люди, что трудятся на воде, цепляются за традиции и, особенно, за старые словечки! Не хотят мерить скорость, как делает весь мир. Интересно – а сколько же это будет, двадцать пять узлов?” — с этой мыслью Адлер достал из кармана микрокомпьютер и попытался отправить запрос – однако раздражённый писк гаджета возвещал о полном отсутствии сотовой связи. Адлер поморщился и спрятал оказавшееся бесполезным устройство обратно.
— А связи тут что – всегда нет?— поинтересовался он у Вильды.
— Всегда была,— ответила та.— Это только сейчас, когда лёд проходил, вышки связи срезало.
— Вышки срезало?— не поверил Адлер.
— Ну да. Разлив-то в этом году какой – вот льдины разошлись и посрезали вышки. Только через спутник связь теперь!
— Я не захватил спутниковый адаптер. А на катере его тоже нет?
— Нет.
— Ну что ж! Значит, мы, словно в далёкие времена, оторваны от цивилизации и потому должны полагаться на себя.
— Я всегда на себя полагаюсь!— простодушно прокричала Вильда, сразу после чего была вынуждена отвлечься, дабы переложить штурвал на очередной поворот.
Адлер предпочёл не отвечать и, стремясь продемонстрировать беззаботность и равнодушие к жизненным проблемам, на время оставленным где-то вдалеке, медленно обошёл рубку, немного постоял на баке, заглядываясь под форштевень, где два неопадающие водяных буруна согласными голосами вели одним им ведомую песню, после чего обнаружил у левого борта небольшой пятачок, отчасти прикрываемый от ветра рубкой, и перешёл туда, развернувшись по курсу и крепко держась рукой за вантовый трос.
“Только весной понимаешь, как всё-таки прекрасен мир,— думал он, щурясь на ослепительный разлив.— Наше новейшее общество поступило безусловно правильно, вернув большей части природы первозданную красоту, для чего людей пересилили в многоярусные города, на смену сельскохозяйственным угодьям построили всесезонные биостанции, спрятанные под колоссальными, в десятки километров, куполами из фуллеренового волокна, а большую часть ставших ненужными путей сообщения попросту сравняли с землёй, поскольку люди теперь перемещаются крайне редко, а страсть к перемене мест им заменили электронные коммуникации, опирающиеся на кабели, главнейшие из которых надёжно спрятаны в океанской глубине… Стало быть этот мир, который сейчас наблюдаю я,– во много раз прекрасней того, что имели наши предки из, скажем, ХХ века. Однако вот ведь какая незадача: наши предки варились с тем миром в одном котле, всегда имели возможность обратиться к нему, а сегодня у людей такой возможности нет. Мой нынешний случай – счастливое исключение, равно как и моя жизнь, в которой при всей зарегулированности сохранились дух творчества и минимальная свобода. Которых, между прочим, у этой девочки и миллионов подобных ей не будет, ибо после аттестации ей вряд ли кто позволит рассекать по водным гладям, загрязняя воздух выхлопами солярки, которую, к тому же, через пару лет окончательно запретят… Ей назовут её однозначный профиль, назначат место жительство, род работы и поместят в условия, в которых всё её будущее на предстоящие сто или сто пятьдесят лет – спасибо биокоррекции!– будет предсказуемым, словно восход или закат. Она это знает… нет, она ещё не знает всей той полноты, с которой новейшее общество пригвозжает к себе человека, но о многим, конечно, догадывается, и потому сейчас, наверное, просто наслаждается последней возможностью… последней возможностью насладиться!”
От этой мысли сделалось немного грустно, и Адлер отчего-то вспомнил собственную юность, когда молодым инженером провел едва ли не целый месяц в полях, делая изыскания для новой автодороги. Однако жизнь уже тогда брала новый курс, новая дорога сделалась невостребованной и строить её не стали. Взамен дороги вырыли глубокую траншею, в которую поместили очередной кабель, а сам он из инженера навсегда превратился в мастера коммуникаций, умеющего движением мысли подчинять мемы и управлять мыслеобразами, сделавшимися новым и на сей раз, похоже, безальтернативным хлебом человечества.
“Но бедной Вильде, увы, на этот уровень никогда не подняться… Станет, бедняжка, всю предстоящую долгую жизнь корпеть, словно живая компьютерная деталь… А солнце каждой новой весной будет отныне видеть в разлившейся воде одно лишь своё собственное отражение…”
Он предпринял усилие, чтобы перестать расстраивать себя подобными грустными мыслями, и долго, очень долго, не думая совершенно ни о чём, глядел куда-то вперёд, разбегаясь взглядом между голыми древесными кронами, местами выступающими из воды, редкими осколками ушедших вниз льдин и тающей в синей дымке линией горизонта.
Неожиданно Адлер почувствовал, что его прежние мысли начинают рассыпаться и таять, как ускользающий горизонт, а на смену им врывается и беспардонно начинает подчинять себе всю его сущность какой-то бурный и неуправляемый дух. Он попытался было разобраться в природе этого духа и понять, насколько сильно тот способен его отвлечь и увести за собой, однако ни одно из объяснений не срабатывало. “Наверное, это свежий воздух опьяняет… Ничего, вдохну поглубже, прочувствую этот весенний хмель до конца – да отпустит…”
Однако новое, неведомое прежде внутреннее ощущение не отпускало и не намеревалось отступать. Напротив, оно усиливалось и крепло, и вскоре наш герой осознал, что начинает глядеть на мир немного по-другому. “Интересно, что это происходит со мной, к чему приведёт?”
Из-за невероятного по силе половодья и прошедшей волны льда на реке не имелось ни одного бакена, и фарватер едва угадывался благодаря не успевшему скрыться под водой коренному берегу. Но юная шкиперша, держащая пеленг по одной лишь ей ведомым приметам, знала реку в совершенстве, ни разу не дав повода насторожиться или испытать тревогу. Ход баркаса вниз по течению был быстрым, ровным и весёлым.
“Вряд ли она хранит в своей голове всю лоцию,— продолжал в этой связи рассуждать Адлер,— стало быть, это своё знание она черпает из простора, света, из этой весны, в конце концов! У кого-то из древних я читал, что идея весны есть идея постоянного расширения. Тает снег, оживает природа, и из отогретых солнцем первых проталин это первоначально крошечное поле, предназначенное для новой жизни, начинает стремительно и неудержимо расти, заполняя пропасти, исправляя ошибки и обгоняя даже солнце… Наших биологов давно интересует переполняющий природу неудержимый весенний рост, который они по привычке связывают со стволовыми клетками, и намереваются культивировать подобные внутри людей во имя пресловутой вечной жизни… А вот я сейчас ясно вижу, что дело не в клетках, не в ферментах и не в хромосомах. Всё дело – в этом неведомом, однако совершенно очевидном весеннем эфире, который сопровождает фантастическое весеннее расширение, дарует для новой жизни разбег и разлёт. Для новой жизни, которую не надо создавать в лабораториях, поскольку вот она, здесь, совершенно рядом!”
Но данная мысль, вместо того чтобы ещё более воодушевить и утешить, вызвала у Адлера прилив отчаянья. “Да, выходит, новая жизнь рядом, даже отчасти внутри нас, однако мы навсегда от неё отреклись. Она не ворвётся ни в мою судьбу, ни в судьбу этой девочки, и при всей непохожести наших судеб мы будем одинаково подчинены неизвестно кем написанным законам и невесть откуда пришедшим обязательствам… Во имя пресловутого общего блага человечество навсегда от весны закрылось, а борьба за жалкие прибавки долголетия заставляет забывать, что жизнь могла бы быть другой…”
Он глубоко вздохнул, и его рука, доселе крепко державшаяся за какой-то реёк, безвольно соскользнула вниз. Весь смысл затянувшегося путешествия, столь неожиданно Адлера преобразившего, сводился к оправданию и упорядочиванию его жизни прежней – бессмысленной, пустой и бесконечно жестокой, как он теперь ясно понимал. Повторив цепочку рассуждений и убедившись, что всё так и есть, Адлер пришёл к выводу, что прожил свои годы напрасно и что теперь, обескураженный и разбитый, он вряд ли сможет воспользоваться их немалым, если врачи не врут, остатком.
Чтобы эти горькие до отчаяния мысли не спровоцировали в нём внешней перемены или физического повреждения, он решил, изображая равнодушие, вновь прогуляться по палубе.
В какой-то момент прогулки он подумал, что обрушившийся на него новый взгляд на мир – лишь наваждение, результат опьянения солнцем и простором. Совершив над собой усилие, он попытался убедить себя, что прожитая часть жизни была позитивной и добродетельной, а общественное устройство даёт человеку лучшее, что способно дать. Однако всякий раз открывшееся понимание наличия другой истины возвращало эти утяжелённые лукавством мысли в прежнюю горькую точку.
На баке, подле брашпиля, Адлер ещё утром обратил внимание на приоткрытый деревянный ящик, из которого выглядывали несколько динамитных шашек – законный и непреложный арсенал паромщика на случай борьбы со льдом. Немедленно в голове пронеслась мысль о самоубийстве, которое с динамитом будет безболезненным, а также, если его подорвать у какого-нибудь ледового затора в понизовье, заодно и пойдёт на пользу весне. Однако уже следующая мысль о том, что после его гибели вряд ли кто оценит весеннее торжество, отменила мысль предыдущую. “Что за мальчишество! Если уж кого взрывать, то не себя, а один из тех чёртовых кабелей, к которым я так стремлюсь! Ведь если хотя бы на неделю погаснет часть одуряющих экранов, то люди, вдохнув весенний эфир, возможно, изменятся к лучшему…”
Однако в следующий же миг он с грустью понял, что ничего и никого взорвать он не сможет, а весь взыгравший в нём протест и бунт – скорее лишь разрядка от напряжения и скрытых обманов, накопившихся за годы. Результат действия свежего воздуха, которым он в таких количествах с незапамятных времён не дышал, и более ничего…
Он присел на моток каната, брошенный возле ящика с динамитом, и постарался привести свои чувства в гармонию с разумом. Разум подсказывал, что реальность действительно противна и не годится ни к чёрту, однако вероятность надёжно убежать из неё столь же высока, как восход солнца на западе. Чувства, не согласные с этим выводом, продолжали утверждать, что бежать из поганого мира можно в мир иной, вход в который способен отворить всё тот же динамит. Однако разум напоминал, что неизведанность иного мира, равно как и неясность с его принципиальным существованием, делали такой побег ещё более рискованным. По всему выходило, что надо смиряться и продолжать жить той жизнью, какая есть.
Адлер был внутренне готов согласиться с результатами психоанализа и признать неправильность взыгравшего внутри него протеста, как вдруг он неожиданно вспомнил о Кларисс – точнее о той двусмысленности, которая содержалась в инициативе отправить его на несколько недель в далёкую “информационную столицу”. Мысль о том, что его жена могла руководствоваться не одними лишь мотивациями общественного блага и долга, посещала Адлера и прежде, однако всякий раз меркла перед грандиозностью стоящей перед ним задачи. “Даже если Кларисс и позволит себе немного от меня отдохнуть – какое значение это имеет перед тем, что мне предстоит? Я сделаю работу, добьюсь невиданного успеха, и она, по-праву первой приветствуя мой триумф, испепелит в своей памяти всякую тень и грязь!” — примерно в подобном ключе рассуждал он прежде.
Однако на этот раз данное объяснение не срабатывало, и причина была в том, что предстоящая работа больше не вызывала восторга. Сложившаяся в голове цепочка мыслей, развенчивающих прежние ценности, не позволяла уравновесить ими боль ревности, встающей из глубин самосознания в полный рост.
Отлично понимая, что равновесие в его душе может быть утрачено навсегда, Адлер предпринял отчаянную попытку воспрепятствовать воскрешению опасных древних чувств – но результат был нулевым. И совсем скоро внутри него началась катастрофа: всё, абсолютно всё, в чём он был уверен и что так ценил, на глазах стало рассыпаться в прах.
Если бы в этот момент кто-либо с берега, вооружившись биноклем, разглядел на баркасе опустошённое и сделавшееся серым лицо Адлера, то он бы принял его за ожившего мертвеца.
К счастью, Вильда из своей рубки могла видеть Адлера только со спины, а потому вела судно нужным курсом без смущения и колебаний.
* * *
Спустя несколько часов, когда солнце, сполна насытив весенний простор теплом и светом, по старой зимней привычке засобиралось к горизонту, где-то под днищем раздался глухой удар. Баркас дёрнулся, резко наклонился вбок, из-за чего на палубе загрохотали снасти и закачался такелаж,– и вскоре беспомощно замер посреди бескрайнего водного простора.
Насмерть перепуганная Вильда выбежала из рубки, метнулась к одному борту, потом к другому, что-то пытаясь высмотреть в тёмной воде, затем – снова ринулась к штурвалу, переложила руль и, дав винтам задний ход, попыталась вернуть судно на глубокую воду. Дизель взревел, из трубы повалил чёрный дым, баркас страшно затрясся – однако ничего не произошло.
Адлер с тревогой наблюдал, как юная Вильда с бледным как мел лицом пытается сняться с неожиданной мели, но – тщетно. Даже имевшийся прежде свободный люфт, с которым баркас при всякой попытке форсажа прежде немного рыскал, создавая надежду на вызволение, быстро сошёл на нет, и судно замерло, словно вкопанное.
Вскоре Вильда заглушила машину и, немного постояв у застывшего штурвала, спустилась на заднюю палубу.
— Простите, простите меня!— обратилась она к Адлеру, и он увидел слёзы в её глазах.
— Брось, ты же не виновата,— ответил он не понимая, отчего так каяться.
— Я подвела вас и не смогу доставить в срок,— объяснила Вильда своё смущение.— Как же я вас подвела!
Поскольку после наплыва недавних мыслей и переживаний Адлеру было всё равно, когда он прибудет в пункт назначения и прибудет ли вообще, он поспешил успокоить свою путеводительницу.
— Я совершенно не спешу. Подумаешь, не приплывём сегодня – для этого есть и завтра, и послезавтра. Плевать!
— Да?— с изумлением произнесла Вильда.— У вас точно не будет неприятностей?
— Абсолютно! Единственное, что я понять не могу – откуда мель в такое половодье? Или нас снесло с фарватера?
— Нет, мы на форватере,— ответила Вильда голосом уже заметно более спокойным.— Просто донный лёд, когда всплывает, увлекает вмёрзшие камни со дна. А в этом месте – отчего-то застопорился, и камни осели… Такое случается иногда, после морозных зим.
— Донный лёд? Камни?— изумился Адлер.
— Да, штевень о валуны гремел. Если б там был песок, другой был бы звук.
— Ну и ну! Будем помощи ждать?
— Никто не приплывёт. Мы тут на сотню километров одни.
— Давай я вызову спасателей,— Адлер потянулся за мобильным телефоном.
— Вышки льдинами срезало, я же говорила…
— Ах да… Так что же нам делать? Ждать, когда вода ещё поднимется?
Вильда помолчала, оценивая ситуацию, после чего, словно взвесив все за и против, произнесла:
— Вода вряд ли ещё поднимется. А вот лёд из верховий, когда к этому месту подойдёт, мог бы помочь. Впереди него будет нагонная волна идти, она-то нас и приподнимет.
— Интересно… Вторая волна ледохода, значит? По прогнозу, помнится, она должна быть дня через три. Да и то, если по пути лёд не растает.
— Он не растает,— с уверенностью сказала Вильда.— Будем ждать его, это наш единственный шанс.
— Конечно, подождём, я ничуть не против! А впрочем — нет ли тут опасности? Ведь если эта нагонная волна нам не поможет и мы продолжим стоять, то как бы льдины не повредили судно. Такое ведь возможно?
— Лучше об это не думать,— ответила Вильда, отбрасывая волосы со лба.— Ледоход нас как спичечный коробок раздавит, мы просто обязаны успеть сняться перед ним.
Адлер ничего не ответил. По всему выходило, что его пошедшее слегка не по плану путешествие отныне грозит обернуться едва ли не гибелью в ледяных волнах, и вся бесконечно развитая цивилизация не только не окажет помощи, но даже не услышит мольбы о ней! От подобной мысли сразу же выступил холодный пот на спине, а все рассуждения про ненавистную информационную столицу, подводные кабели и динамит показались глупым ребячеством.
Но с другой стороны получалось, что та же цивилизация, накопившая за стенами миллионных городов и гигантскими куполами фабрик невероятные порядок и мощь, здесь просто отсутствует, и этот простор, многие века назад обживавшийся людьми, но сегодня оказавшийся ненужным и выпавшим из всех кругов контроля, стал чем-то вроде нового космоса. Но не той далёкой и по-прежнему пугающе-недоступной для человечества межзвёздной бездной, а пространством осязаемым и близким, в котором возможно, исчезнув для остальных, продолжать жить и оставаться собой.
Надо сказать, эта мысль Адлера по-настоящему приободрила, хотя он прекрасно понимал, что плата за подобную игру в прятки может быть весьма высокой. В том числе – и жизнью.
“Равно как и жизнью этой не по годам взрослой девчонки,— уточнил он своё рассуждение.— Которая полнее и лучше меня осведомлена об опасности, однако не выказывает ни малейшего волнения, беспокоясь лишь о том, что из-за её ошибки я куда-то опоздаю… Неужели она ценит своё бытие столь невысоко, что ей не страшно с ним расстаться? Или ей известно что-то другое, о чём не знаю я?”
И он поспешил, дабы опередить появление у Вильды мрачных мыслей, перевести разговор на что-нибудь житейское.
— Ты права, давай забудем о проблемах и прежде всего о том, что я куда-то опоздал. А также – что стихия может нам навредить. Ведь если она навредит по мелочам, мы это переживём, ну а если по-крупному – то мы не сможем даже об этом узнать, а, стало быть, не сумеем расстроиться. Давай-ка лучше подумаем, как провести эти предстоящие два или три дня. Ты говорила, что на баркасе полно топлива – значит, мы не замёрзнем. Еда у нас есть?
— Еды нет, я взяла из дома лишь пару бутербродов и термос… Придётся наловить рыбы.
— Почему бы и нет?— с радостью в голосе согласился Адлер, восхищаясь ещё одному таланту, открывшемуся у Вильды. Тем более что в условиях технологических новаций, благодаря которым все продукты, включая гидробионтов, последние десятилетия производятся исключительно на фабриках, это была уникальная возможность приобщиться к забытому рыболовному ремеслу.
Вильда направилась в трюм и вскоре вернулась с небольшой коробкой, в которой лежали снасти. Она извлекала два допотопных мотовила и, приладив к концам взамен обычных крючков несколько блёсен, поднялась на бак и зашвырнула донку метров на десять-пятнадцать. После чего, повернувшись и улыбаясь, прокричала Адлеру:
— Там глубина! Значит, как с камней сойдём, так сразу и поплывём!
— Отлично!— отозвался Адлер, переходя со шканца на бак.— Я заброшу вторую?
— Только чуть правее моей!
Минут через пятнадцать Адлер почувствовал поклёвку.
— Кажется, что-то попалось… Мне тащить?
— Подожди,— ответила Вильда, прикасаясь к удерживаемой им леске.— Это только поклёвка… А вот теперь!..
Она застыла, удерживая леску двумя тонкими пальцами,— и затем с резкостью подсекла.
Леска натянулась, пальцы Вильды соскочили, и если бы Адлер не намотал её край на кулак, то донка определённо ускользнула бы в пучину.
Когда снасть была выбрана из воды, под форштевнем забился, раскидывая могучим хвостом брызги и сверкая в темноте серебряной чешуёй, впечатляющих размеров судак.
— Поздравляю с добычей!— спела прокричать Вильда, и тотчас же отвлеклась на собственную ожившую снасть. Вскоре на палубе трепыхался налим.
Вильда пояснила, что налим весной – большая редкость, на что Адлер заметил, что, стало быть, им сказочно везёт. Он вызывался было разделать рыбу, но Вильда решительно возразила и проделала эту операцию сама. Затем она принесла восхитивший Адлера допотопный примус с не менее допотопной чугунной сковородой, на которых вскоре было изготовлено восхитительное речное лакомство.
Адлер достал из саквояжа полную более чем наполовину дорожную флягу с коньяком, благодаря которому стол, который Вильда соорудила в крошечном кубрике, оказался выше любых похвал.
“Она по-прежнему немного боится меня, потому что думает, что я – большая шишка, от которой для неё что-то может зависеть или чьё недовольство может угрожать,— не переставал он рассуждать за лёгким и ни к чему не обязывающим застольным разговором.— По этой причине она не сможет влюбиться в меня – но в моём положении оно и к лучшему. Моя задача – если отбросить все эмоции, сегодня в изобилии меня одолевавшие,– это добраться до цивилизации, после чего вернуться домой (желательно внезапно!), разоблачить ложь Кларисс и попытаться зажить какой-нибудь другой жизнью. Поскольку пенсия по нынешним правилам мне ещё лет сорок не светит, нужно попытаться сменить род работы, чтобы жизнь снова стала интересной… Сменить работу? Ну не идиот ли я? Во-первых, это даже мне, человеку близкому к верхам, сделать крайне сложно, если не невозможно вовсе. Ну а во-вторых, это же просто глупо ставить интерес к жизни в зависимости от работы! Жизнь в миллионы раз важнее любой работы, поскольку работа – это лишь способ обеспечения себя, не более… Жизнь имеет непреходящую ценность, но кто-то очень сильно боится оставить людей с нею наедине, позволить открыть глаза… Чтобы у людей не оставалось незанятого времени, и придуман этот безудержный, безумный круг, когда все должны что-то делать, чтобы получать право на продление своих лет – одновременно и бесконечно ценных, и бесконечно ненужных!”
— А ты знаешь, Адлер,— заметив неожиданную грусть в его глазах, обратилась к нему Вильда, наконец-то с запозданием тоже перешедшая на “ты”.— Я разобьюсь, но сделаю так, чтобы у тебя всё было хорошо.
— Брось, моя дурацкая поездка не стоит того, чтобы рисковать собой.
— Всё равно. Я ведь очень тебе обязана: ты спас мою маленькую сестру – там, в затоне.
— Ничего особенного. Любой другой на моём месте поступил бы так же.
— Не поступил бы, ты плохо знаешь нынешних людей. Все замыкаются в свой “функционал”, поскольку они —трусы.
— Я такой же, не строй иллюзий. У меня ведь тоже свой функционал – у кого его ныне нет!
— Ты вёл себя как человек свободный.
— Свободный человек? Прекрасно звучит, за такое неплохо бы и выпить, коньяк ещё есть… Но откуда в этой глуши, ты уж извини меня за прямоту, ты знаешь о свободе? Ведь это всё осталось так далеко в прошлом!..
— У нас есть старые книги, я в детстве много их читала.
— Старые? Ещё, поди, бумажные?
— Ну да. Было даже несколько книг из двадцатого века.
— Из самого двадцатого века!— напевно и мечтательно произнёс Адлер.— Из того славного прошлого, когда люди ещё могли полагаться на себя да на фортуну, но в котором, если разобраться, и началось превращение человечества в нас, нынешних…
Вильда ничего не ответила, и Адлер, вжившийся в весёлую беззаботность застолья, неожиданно почувствовал, насколько этим своим уточнением он обнаружил и оголил их обоих жалкое одиночество. Ведь у людей, забывших про старые книги, нет прошлого, а будущего нет оттого, что всё или почти всё предстоящее известно и не может быть ни изменено, ни оспорено.
Впрочем, поскольку ближайшее будущее их двоих всецело находилось во власти неуправляемых сил стихии, в этот вечер и на предстоящие несколько дней можно было думать не об одиночестве, а о милости судьбы, не понарошку вернувшей их в давно, казалось бы, исчезнувший миропорядок.
За мутным стеклом иллюминатора, расположенного где-то под самым потолком, застыла непроглядная ночная темень. В полуметре ниже ног находились предательские камни, по неведомой прихоти природных сил нагромождённых здесь не менее странным и таинственным донным льдом, а ещё ближе, с четырёх сторон, отделяемая лишь тонкой сталью судового корпуса, безмолвно куда-то неслась холодная и ко всему равнодушная вода. Где-то за переборкой негромко ухал вспомогательный дизель, даря согревающее от чрезмерной ночной свежести тепло и наполняя электрическим светом уютную каморку кубрика да одинокой навигационный фонарь на топе стеньги – ослепительной белой звездой светящий непонятно зачем и для кого.
— А ведь я тоже грущу о прошлом,— произнёс Адлер после нескольких минут раздумья, которые пролетели незаметно и легко,— хотя должен вовсю проповедовать другое. Я заметил в шкафу гитару – можно попробовать сыграть?
— Конечно! Только гитара здесь не в шкафу, а в рундуке!
Адлер рассмеялся и принял из рук Вильды инструмент, на котором, должно быть, играл какой-нибудь её прадед. Затем, зачем-то зажмурившись, проверил строй.
— Мать настраивала, я сама не очень умею,— Вильда поспешила упредить возможную критику.— Хотя играю иногда.
— Всё в порядке, гитара в лучшей форме.
— Правда? А что вы сыграете?— она неожиданно вновь перешла на “вы”, но чего-то испугавшись, внимательно посмотрела на Адлера, после чего повторила: — А что ты сыграешь?
— Вспомнил по случаю один старинный романс про весну,— улыбнулся Адлер, потихоньку подбирая аккорд.— Хоть и не про нас с тобой, но в чём-то, мне кажется, созвучный.
И, взяв сильный звук, проиграл вступление. Потом замолчал, выдержав немного излишнюю паузу, и запел приятным баритоном под мелодичный и изысканный аккомпанемент:
Ты ворвалась в мой мир светлым ангелом прошлого,
С тобой был аромат романтических книг,
Вдохновенный восторг без стеснения ложного,
Обещанье любви без обид и интриг.
С пробуждением чувств не осталось сомнения
Что богатства весны суждены нам одним
И нас ждёт впереди бесконечность движения
Сквозь нестрашный туман к берегам золотым.
Но промчалась весна в безрассудной небрежности,
Мир вернув от мечты к пустякам и делам.
Жизнь заставила нас позабыть о безбрежности
И поверить в обманы, привычные нам.
Я тебя не согрел жаром сердца горячего,
Ты не стала грустить, я не стал горевать…
В этом странном сегодняшнем без настоящего
Невозможно любить, не по силам мечтать.
Здесь не вспыхнет сирень, нет разбега небесного,
Серых будней порядок заполнит века,
Память скрасит их вечность мечтой неуместного,
О котором печаль глубока и легка.
Завершив романс, Адлер прислонил гитару к переборке и обвёл кубрик грустным взором.
Казалось, что этот его взгляд, ни на чём не задерживаясь, проникает сквозь стены, словно намереваясь обнаружить и разглядеть в недоступной дали нечто знакомое и дорогое. Но, не добившись результата, он скоро вернулся в прежний круг, пощурившись на моргающий вслед ровному дизельному стуку светильник под потолком, скользнув по ресницам Вильды и замерев на скомканной салфетке, брошенной посреди стола.
— Я никогда этого романса не слышала,— тихо ответила Вильда, стараясь не поднимать ресниц. И затем, словно сообразив, что знакомство со старой музыкой в нынешний век является скорее аномалией, поспешила пояснить: — У мамы осталась огромная коллекция старых записей, я их все переслушала по несколько раз.
— А кем же была твоя мама?— Адлер не ожидал, что у пришибленной жизнью пожилой смотрительницы переправы в прошлом могли иметься яркие моменты.
— Она мечтала стать актрисой, как когда-то бабушка, но не успела – аттестация показала, что её профиль предназначен для другого.
— Понятно… Вильда, если бы ты знала, как сильно я возненавидел весь этот наш зарегулированный порядок! Возненавидел весь этот мир без прошлого и будущего, с чистенькими и улыбчивыми идиотами, которые на самом деле хуже роботов, где свобода давно продана за комфорт и продлённую жизнь, а чувства заменены тефлоновой толерантностью… И который кто-то ещё смеет называть цивилизационной вершиной! Я, наверное, и прежде в душе своей не очень этот мир привечал, а в эти несколько дней, похоже, – всё обдумал и решил порвать с ним совершенно… Прости, если я лишнее что-то наговариваю.
— О чём ты! Я думаю точно так же и счастлива каждому дню, который могу проводить здесь, на реке, не платя этому страшному миру дань… Кстати, мне очень понравилось, как ты спел: “В этом странном сегодняшнем без настоящего невозможно любить, не по силам мечтать…” Да, да, всё именно так.
— Поэты обычно первыми подмечают, что творится с миром.
— Тут настолько всё ясно, что можно поэтом и не быть.
— Можно, но ведь к тебе, Вильда, это не относится! Ты мыслишь поэтически, невзирая ни на что… Даже когда рассказывала мне про тот неладный донный лёд!
— Для меня это несложно. А ты знаешь – я твой романс сейчас вспоминаю и чётко вижу, что я эту историю прожила, и она мне понятна.
— Вряд ли уместно говорить “прожила”. Тебе ведь едва исполнилось восемнадцать, разве не так?
— Всё так. Но ведь в восемнадцать сегодня жизнь и кончается! Впереди – аттестация и превращение в машину, ничего более меня там не ждёт. Я поняла это, когда мне было лет десять, и постаралась вместить всё, что обычно занимает жизнь, в эти заветные восемь лет… Все книги, все фильмы, все мысли. И знаешь – это даже совсем неплохо. В обычной длинной жизни, когда всё вкушаешь по расписанию, проходят годы, а у тебя ощущение, что ничего не происходит. А из этих восьми лет помню каждый день, абсолютно каждый! С какой мыслью встала, что прочла, чем занималась дома, на реке, какая была погода… Поэтому я вполне счастлива. Только вот за сестрёнку свою немного боюсь…
Закончив говорить, Вильда вздрогнула и было видно, что ещё немного, ещё одна щепотка горечи – и она расплачется.
Адлер растерялся и несколько мгновений не знал, что ответить. Потом он подошёл к Вильде, присел рядом, полуобняв за плечо, и неожиданно сообщил спокойным голосом словно о чём-то давно решённом и будничном.
— Прошу тебя, не думай, что ты везёшь в “информационную столицу” ещё одного негодяя, который затянет петлю на людях ещё сильней! Я не меньше тебя всё, что там имеется, ненавижу. Но если вначале я хотел просто решить там некоторые свои проблемы, чтобы ослабить свою персональную удавку, то сегодня днём, когда увидал на палубе ящик с динамитом, то твёрдо решил, что пойду до конца.
— А что же ты хочешь сделать?— прозвучал испуганный вопрос.
— Взорву кабели, через которые контролируется каждый наш вздох!.. Пусть мир хоть неделю поживёт без гнёта!
— А потом?
— Не знаю. Давай об этом после подумаем. Ведь бессовестный порядок оттого так крепок, что люди все без исключения слишком тщательно планируют будущее, исключая всякий риск. А я хочу этот порядок нарушить – и тогда, может быть, в мире тоже что-то начнёт меняться.
Он ожидал услышать от Вильды что угодно: согласие ли, возражение, нежелание или явный страх оказаться соучастником его авантюрного плана,– однако в ответ прозвучало нечто неожиданное:
— Ты мог видеть динамит только вчера днём, милый. Только вчера. А сегодня – сегодня уже новый день, понимаешь?
Вильда развернулась к нему, и их глаза встретились.
В тот же миг всё существо Адлера пронзило незнакомое, неизведанное прежде чувство. Он сначала подумал, что так может возгораться страсть,– однако в следующий же миг, уловив в нём что-то общее со своими ощущениями на солнечном речном просторе, понял, что через любящий взгляд и близкое дыхание Вильды в него повторно и, похоже, на этот раз уже окончательно и неудержимо, вливается весенняя безграничность. Беспредельность счастья и полёта, которая будоражит каждый закоулок сущего и способна оживить даже камень. И эта волна с неумолимой силой и жгучим восторгом оживляет и воскрешает его самого – только вот зачем?
Он поймал себя на мысли, что не имеет права отдаваться этому непонятному и пугающему своей силой чувству без попытки привычным образом оценить его со стороны и не спросив разрешения. Однако Вильда, словно уловив колебание, решительно развернулась к Адлеру и с жадностью его обняла. Он понял, что более себе не принадлежит, точнее не принадлежит себе прежнему, и с упоением прикоснулся к её прохладным, пахнущим ночной свежестью губам. Она ответила ещё более страстным поцелуем, и поток бесконечной любви, обрушившийся на них со всей страстью и полнотой, ещё долго не мог позволить им разомкнуть объятий.
* * *
Набежавшие вечером облака, ускорившие приход ночной тьмы, после полуночи разошлись, обнажив блестяще-чёрное небо с миллиардами рассыпанных по нему звёзд. Восход был далёко впереди, и чуть менее тёмная полоска неба, застывшая над отдыхающим где-то далеко за горизонтом солнцем, совершенно не могла нарушить этого космического великолепия.
Поднимаясь на палубу, Вильда выключила резервный дизель, и отныне ни глухой шум в трюме, ни горящий на мачте огонь не могли нарушить великолепия апрельской ночи.
Они улеглись на свёрнутый в несколько раз брезентовый полог, который лишь немного спасал от холода мокрой палубы и нисколько не защищал от ветра, крепко дующего на фордевинд. Чтобы Вильда не замёрзла, Адлер укрыл её своим пальто, сам оставшись полураздетым,– однако сердце билось столь сильно, что холода он не ощущал совершенно.
— Я не хочу, чтобы эта ночь кончалась,— тихо и даже отчасти испуганно произнёс он после долгого молчания.— Не представляю, что буду делать, когда взойдёт солнце.
— А я люблю солнце и хочу, чтобы оно взошло в свой час,— ответила Вильда ему.— Пускай хоть два дня, хоть один день мы проведём наедине со счастьем.
— Ты права, лучше о будущем не задумываться. Два дня, пока сюда не подойдёт с верховий лёд,– это ведь тоже бесконечно много! Невероятно, но мы с тобой смогли сделать то, что с некоторых пор считается невозможным,– мы сбежали от мира, который, как казалось, проникает в каждый атом и читает каждую мысль… Здесь нас никто не видит, не слышит и не найдёт. Наше одиночество просто восхитительно!
— Если захотят, то найдут,— не согласилась Вильда.— Со спутника ли, с вертолёта… Хорошо лишь то, что сейчас мы никому не нужны, и вертолёт сюда не прилетит…
— Разве что случайно…
— Не прилетит, и всё. Не хочу даже об этом думать!
— И я не хочу. Над жить тем, что имеем сейчас!
Вильда не ответила, но было понятно, что она думает так же. Они молча смотрели на небесные россыпи, и неведомый звёздный мир с каждым мгновением всё более и более заполнял собою сознание каждого из них.
Прошло много минут, прежде чем Вильда нарушила молчание.
— У тебя такое прекрасное имя: ведь Адлер – это орёл!..
— Да, это так… только я ему вряд ли соответствую.
— Почему?
— Потому что в своей жизни я слишком часто трусил и соглашался. И если бы ни ты – я бы и сейчас оставался таким, как прежде.
— А каким ты был прежде?
— Как все у нас сегодня… Самодовольным овощем.
— Брось, это неправда.
— Это правда, Вильда. Я был ничтожеством и негодяем.
Возникла пауза, из-за которой Адлер решил, что Вильда либо согласилась, либо решила ему не перечить. Однако совершенно неожиданно она произнесла нечто удивительное:
— Ты создан из звёздной пыли, понимаешь? Из того света, что идёт к нам оттуда,— и она описала рукою широкий полукруг в направлении небесного купола.— А частицы звёзд не могут быть фальшивыми, они либо есть, либо их нет.
— Это всё так, милая,— усмехнулся Адлер в ответ,— но из той же звёздной пыли создан и остальной мир, так учит астрофизика. Со всеми его чудачествами и негодяйствами.
— Чудачества и негодяйства придуманы людьми, которым наплевать на звёздное прошлое. А мы с тобой о нём вспомнили, и поэтому теперь будем самими собой. Всегда будем самими собой.
Адлер в знак согласия промолчал и отчего-то долго вглядывался в одну неприметную звезду – почему-то решив, что если в нём действительно присутствует звёздная пыль, то она должна исходить именно оттуда… Спустя несколько минут он нашёл Вильду крепко спящей.
Он привстал, укрыл её своей частью полога, бесшумно подошёл к рубке и прислонился к дверному комингсу. Взгляд естественным образом сместился с неба на предрассветную даль, нижний край которой уже начинал светлеть.
“Сколько мы пробудем здесь, на этой каменной банке, ставшей для нас счастливой?.. День, два? Пусть неделю или месяц, но срок пройдёт и положит конец этому затянувшемуся мгновению счастья. И даже если я сумею убедить себя, что должен забыть все последние мысли и откровения, если захочу сделаться прежним – я не смогу и дня прожить. И чтобы не впасть в мерзкое прозябание, мне придётся, обязательно придётся применить динамит, как опрометчиво я возжелал… Взорву что-нибудь самое ненавистное из того, что подвернётся под руку, либо взорвусь сам… Так будет лучше – лучше и для меня, и для Вильды, поскольку она запомнит меня в моей лучшей форме. И я останусь жить в её памяти именно таким, какой я есть сегодня…”
“Однако если мне предстоит погибнуть, если впереди уже обозначилась чёрная грань, за которой для меня не будет ничего, то я должен по полной воспользоваться остающимся временем… По полной… но для чего? Для удовольствий – глупо, ведь с каждым из них, приближающим меня к концу, мне будет делаться всё более тошно и безнадёжней. Удовольствия и тщеславные успехи мне теперь не нужны. А что же нужно тогда? Нужно, наверное, вспоминать каждый прожитый день и наполнять каждое мгновение памяти какой-то новой, пока мне неведомой важностью. Ведь если моя жизнь состоялась, то она была важна, она была неслучайна… Тогда в остающиеся у меня часы я стану рассуждать о важности впечатлений детства, вспомню о горячих смыслах юности, проживу события и воскрешу чувства, от которых отрёкся ради карьеры и комфорта… Я наполню их ожившими маяками свой предпоследний час, подобно тому, как звёздная пыль, по мысли Вильды, наполняет наши тела. Следующие полчаса я буду думать о том, что могло бы быть, если бы я изменил свой курс на свет каждого из тех маяков, не отринул бы надежд, которые они мне несли… Образуется много развилок, я постараюсь запомнить каждую, и тогда следующую четверть часа попробую заново построить свою жизнь, опираясь на них… Не построить, конечно, а лишь промыслить, прокрутить в голове своей, однако разве это имеет значение, когда через следующую четверть часа – конец?”
“Имеет! Ещё как имеет, поскольку эту четверть часа можно поделить пополам, и в первой половине построить жизнь ещё одну. Вторую половину – снова поделить, снова построить, и так – до бесконечности, ведь обычное время для меня не будет иметь значения, поскольку у меня появится время своё… А вот будет ли достигнута бесконечность? Если развилок-маяков у меня окажется конечное число, то я просто проживу в этом новом времени что-то наподобие обычной жизни, обычных ста, ста двадцати или ста пятидесяти лет. Чем больше развилок – тем дольше я буду жить, а если у кого их нет совсем, если кто не мечтал, не сомневался, не любил – то они не смогут в новое время даже вступить, и время их прекратится, как только стрелка часов завершит полный оборот. Значит, надо во что бы то ни стало мечтать и любить, используя для этого каждую возможность, каждое мгновение своей бесценной жизни – ведь чем больше останется в душе их отметин-маяков, тем дольше в том запредельном времени человеческая жизнь сможет продлиться, вплоть до бессмертия!.. Так что бессмертия, выходит, достичь совсем не сложно, надо лишь, чтобы развилок имелось бесконечно много, а для этого требуется сущая малость – требуется, чтобы жизнь, которую человек проживает на земле, была непрерывной мечтой и любовью!”
Это рассуждение Адлера приободрило – он понял, что умирать совсем не страшно, если знаешь о другом времени и умеешь в него войти. Он же теперь – знает и умеет, и когда приблизится страшный час, он непременно этим знанием воспользуется!
Поэтому наблюдать, как медленно, но неумолимо за бескрайним горизонтом возгорается рассвет, стало совсем не страшно и не больно.
“Вот и природа просыпается, чтобы приветствовать солнце,— подумал он, заслышав далекие крики птиц.— Сейчас вырвется из-под тенет ночи первый солнечный луч, озаряя мир золотым светом, который тоже несёт звёздную пыль, подтверждая сказанное Вильдой… Значит, мы не просто созданы из звёздной пыли, но и буквально купаемся в ней, только отчего-то этого не видим и пускаем в сердца совершенно другие чувства…”
Это умиротворённое созерцание прервал неожиданный крик очнувшейся Вильды:
— Адлер, Адлер, ты слышишь?
— Что-то случилось?
— Слышишь, как птицы кричат?
— Наверное, они так кричат перед рассветом.
— Нет, они кричат по другому,— не согласилась Вильда, быстро поднявшись и подбежав к парапету, склонившись над которым она долго к чему-то присматривалась и прислушивалась.
— Что-то не так?
— Лёд с верховий приближается, птицы первыми почувствовали!..
— Не может быть! По прогнозу вторая волна должна подойти через пару дней…
— Она на подходе, это точно. Гляди!— и она указала рукой на пронёсшийся по правому борту огромный комель вывороченного дерева.
Он присмотрелся – чуть далее вода оказалась усеянной обломками веток и разнообразным мусором. А вскоре из туманной дымки, стелющейся над водой, показались и первые льдины – точнее не привычные льдины, а тяжелые и корявые глыбы льда, которые словно небольшие, но жёсткие айсберги были готовы на своём пути всё подмять и сокрушить.
— Надо сниматься, уходим!
Вильда бросилась в рубку, чтобы завести остывший за ночь мотор баркаса – однако что-то пошло не так, дизель не запускался. От быстро поднимающейся воды корпус судна заходил ходуном, но силы нарастающего потока не хватало, чтобы уйти с мели. И самое неприятное – любая из льдин могла нанести по корме непоправимый удар, похоронив все планы и надежды.
Вильда распахнула люк, ведущий в машинный трюм, и по наклонному трапу устремилась в его чёрное чрево. Адлер последовал за ней.
Света в моторном отсеке не было, лишь через люк наверху проникало слабое свечение неба, теряющееся на ступенях трапа. Где-то во мгле затухающе сифонил и сипел стравливаемый воздух.
— Надо было осенью фланец заменить, как же я легкомысленно забыла!— в сердцах выговорила Вильда, ныряя в темноту.
— Что-то сломалось?— больше для порядка поинтересовался Адлер, совершенно не разбирающейся в допотопной технике.
— Пневмозапуску давления недостаёт… Где же ключ?
Было слышно, как Вильда роется в каких-то лишь ей ведомых “рундуках” в поисках инструмента. Адлер, понимая, что помочь ничем не сможет, предпочёл молчать.
Но вскоре перезвон металла прекратился – вместо него послышались несколько щелчков, глухой удар и громкий выдох:
— Я затянула фланец, но резьба, похоже, не держит… Можешь ключ у меня перехватить и держать, сколько сил будет? Я попробую снова запуститься…
Адлер наощупь отыскал руку Вильды, удерживающую тяжелый ключ, перехватил его и постарался выполнить просьбу.
Вильда стремительно поднялась в рубку, что-то включила наверху – сжатый воздух снова пошёл, снова со свистом вырываясь сквозь уплотнение.
Адлер сжал зубы и с неистовым, неимоверным усилием обрушился на ключ. Сипение немного ослабло. Вскоре где-то в чреве машины дёрнулся глухо коленвал, но не довершив оборота замер в мёртвой точке…
Адлер закрыл глаза и, не думая более ни о чём, с совершеннейшим остервенением налёг на рычаг. Ещё секунда, другая – что-то начинает дрожать и плыть, и теперь, похоже, либо не выдержит он, либо лопнет злополучное кольцо, и тогда рёв выходящего воздуха навсегда похоронит все их мечты…
В состоянии уже почти бессознательном он услышал скрип удавшегося проворота, за которым в стальном чреве тотчас же застучали поршни, а под потолком ожила лампа. С каждой следующей секундой грохот дизеля становился сильнее. Адлер, довольный результатом, высвободил спасительный ключ, убрал его в подножный ящик и постарался вернуть себя в прежнее расположение.
Но мимолётная расслабленность сыграла с ним плохую шутку, поскольку в тот же миг Вильде удалось сорвать баркас с мели. Резкий импульс возобновившегося движения отбросил Адлера назад, он налетел на какую-то балку, и ему буквально чудом удалось не разбиться.
Когда же он, наконец, выбрался по трапу на палубу, то увидел, как совсем близко за кормой река сделалась серо-чёрной от наседающего ледяного фронта, предваряемого полосой из стволов и мусора. Дизель ревел, за кормой вскипали пенные буруны, а впереди расстилалась свободная гладь, на которую ложились первые солнечные лучи.
Он поспешил в рубку.
— Вырвались?
— Да, успели!— Вильда не могла скрыть радости.— Ещё бы немного – и нас бы смело!
— И что тогда?
— Ничего хорошего. Шлюпки нет, а с одним жилетом в такой воде долго не продержишься. Заново родились!
Адлер радостно вдыхал холодный утренний воздух, не в силах умерить стук сердца, продолжающего переживать едва миновавшую смертельную опасность. Жизнь снова была восхитительной и прекрасной.
Когда грозный вал достаточно отстал, Вильда убавила обороты, на что мотор, словно живое существо, благодарственно заурчал.
— Теперь нас не догнать?— поинтересовался Адлер.
— Да. Но всё равно нам лучше не рисковать и переждать где-нибудь в тихом месте…
Примерно через час, когда достаточно рассвело, по правому борту обозначился уходящий под острым углом назад приток. Вильда решила в этот приток войти, чтобы на спокойной воде переждать столь неурочно явившуюся волну ледохода.
Опасаясь снова поймать мель, решили по притоку не подниматься и бросили якорь вблизи главного русла. Не прошло и нескольких минут, как это русло заполнилось мешаниной ледяных глыб.
Глыбы наползали друг на друга, цеплялись, звенели, скрежетали и с грохотом разламывались, уходили под воду, расплёскивая радужные брызги, и следом тотчас же громоздились наверх в непонятном и упрямом стремлении хотя бы на короткое время преобразить своим сокрушительным натиском миролюбивую речную природу. Безмятежная утренняя тишина всё полнее наполнялась грохотом и гулом, причём один из его голосов был очень низким, почти неуловимым, но именно он нарастал более других, наполняя сердце тревогой. Однако восхитительное буйство льда и воды, всё ярче и пронзительнее освещаемое встающим солнцем, постепенно замещало тревогу прежним восторгом и предвкушением неизведанного.
Вильда с Адлером заворожено наблюдали за ледоходом несколько часов. Затем Адлер поинтересовался, как долго может продолжаться прохождение льда.
— Боюсь, что до вечера. Или до утра – мы же не знаем точно, сколько льда намёрзло в верховьях. Зима ведь была на редкость злой.
Адлер не мог не отметить, что в зарегулированном и оцифрованным, казалось бы, мире такие важные вещи оказываются за пределами разумения и контроля, и это наблюдение не могло его не приободрить.
Вынужденной остановкой решили воспользоваться по полной, отремонтировав пневмопускатель. Из вырезанного с кранцев куска резины Вильда изготовила нечто вроде уплотнительного кольца, и они вдвоем сумели загерметизировать разошедшийся фланец. Пробный перезапуск дизеля подтвердил, что ремонт удался.
Когда солнце миновало полдень, а ледяная лава, громыхающая всего в каких-то ста метрах, не собиралась ослабевать, Адлер предложил заняться рыбалкой, чтобы была возможность подкрепиться на обед. Но Вильда предложения не одобрила – по её мнению, шум от ледохода надолго рыбу распугал. Тем не менее, поскольку более заняться было нечем, Адлер закинул донку.
Разумеется, под грохот творящегося под боком светопреставления рыба не ловилась, однако Адлер, желая занять себя каким ни есть делом, упорно продолжал закидывать снасть. В конце-концов, его терпение было вознаграждено – на палубу была извлечена доброго размера щука. “Смелая, если не побоялась остаться в этом грохоте,— с грустью подумал Адлер, снимая добычу с крючка.— И за смелость же поплатилась…”
Пока Вильда занялась приготовлением ужина, он позволил себе немного поразмышлять наедине, чтобы проанализировать природу любви, столь неожиданно вспыхнувшей между ними. Сомнений по поводу его собственных чувств к юной Вильде не имелось никаких, но вот её любовь… Ведь он и она оказывались настолько различными и непохожими во всех отношениях, что допустить между ними обретённое сродство было бы, пожалуй, выводом эмоциональным и легкомысленным. Скорее всего, рассуждал он, Вильда воспылала благодарностью за спасённую им в затоне сестру, и с этой благодарности всё началось.
Однако следом он вспомнил слова Вильды про звёздную пыль, которые не могли быть припасены заранее. Значит, она чувствовала именно так, да и его самого чувства к ней в тот момент, равно как прежде и сейчас, несмотря на рефлексию, не содержат никаких условий и обременений. Значит…
“А была ли девочка-то, может, девочки-то и не было?” — выстрелила вдруг шальная мысль. А раз не в спасённой девочке дело, то, значит, это всё же любовь — любовь настоящая и до сих пор неизведанная им, невзирая на его полвека жизни… Но что же, что именно могло воспламенить в Вильде эту самую настоящую, подлинную, не поддающуюся рассудочному анализу любовь? Вряд ли дело тут в его относительно высоком статусе, и даже красивые усы, за которыми с начала командировки он толком перестал ухаживать, здесь ни при чём.
“Вильда – при всей убогости её быта и невесёлых перспективах в современном обществе, сделавшемся механизмом,– абсолютно свободный, вольный человек! Я же – далеко не вольный, это очевидно всем… Так что же произошло?”
Повторив последнюю мысль несколько раз, Адлер неожиданно вздрогнул от пролившегося озарения: “Да, я могу сколь угодно быть неволен и угнетён, но при этом внутри себя всё же остаюсь свободным! Это в самом деле так, я действительно свободный, только не догадывавшийся об этом до вчерашнего дня, пока чудо весны не пробудило во мне понимания данной великой истины. А Вильда разглядела её во мне, разглядела и поняла, причём, скорее всего,– задолго до того, как я уразумел сам. Вот и разгадка!”
Воспользовавшись тем, что щука только начала обжариваться на маленькой походной сковороде, Адлер имел возможность в полной мере насладиться этим неожиданным и приятным открытием, если бы не новая мысль, которая буквально пронзила его:
“Но ведь я, если разобраться, ничем не лучше остальных! Точнее – по сравнению с той свободой, которую я внутри себя обнаружил, мои преимущества малозаметны и даже ничтожны. А это означает только одно – что столь же изначально свободны и все остальные люди на Земле, только они об этом не знают – их просто ещё не обожгла весна… Мы действительно свободны природе своей, по праву рождения. А если свободны – то можем мечтать, ну а раз можем мечтать – то каждому ничего не стоит через развилки-маяки и новое время воплотить бессмертие, о чём я догадался этой ночью… Итак, вот она – разгадка бытия: все люди свободны и бессмертны, о чём когда-то было написано в божественных книгах, ныне забытых и запрещённых. И чтобы воплотить этот потрясающий дар, требуется сущая малость – не забывать мечтать! Мечтать лишь не о благах земли, не о наградах, успехах, карьере, войнах и прочем, столь обыденным и привычном, а о другом… Хотя бы о той же бесконечной весне – которая меня уже поменяла совершенно!..”
За ужином он не стал делиться этим открытием с Вильдой, поскольку ясно понимал, что внутри у неё должно быть чувство точно такое же, что лишние слова не смогут ни усилить, ни обогатить.
День медленно гаснул, проходящий ледяной поток не собрался прекращаться.
Снова и снова с глыбами льда проплывали поверженные вековые пихты и лиственницы, проследовали откуда-то снесённые части забора, столбы с обрывками проводов, остатки крыши… Иногда на короткое время грохот льдин затихал, но обязательно вновь какая-нибудь из них с шумом переворачивалась и ломалась, возвращая в сердце тревогу о том, что бесконечный угрюмый лёд, если так дело пойдёт и дальше, унесёт и весну.
* * *
Следующим утром Адлер первым поднялся на палубу и увидел, что льда больше нет. Впереди снова была чистая водная гладь, манящая в простор.
Он обрадовал этим известием Вильду, и они засобирались в путь.
Отремонтированный дизель завёлся быстро и легко, и баркас, упруго покачиваясь на речной волне, резво понёсся к уже недалёкому понизовью.
Понемногу картина половодья стала делаться ещё более впечатляющей – вода поднялась невообразимо высоко, столь высоко, что в иных местах сливалась с линией горизонта.
Правда, настроение теперь было не столь благостным, как в прежние дни. Приближение к злополучной “информационной столице” напоминало о проклятом мире, из которого хотелось унести ноги. Адлер с неподдельной грустью обдумывал, каким образом он должен будет зафиксировать своё прибытие, какой минимум роботы выполнить, чтобы как можно скорее вернуться на баркас, который, по-видимому, придётся спрятать в малозаметном притоке, договорившись с Вильдой, после чего – бежать. Только вот куда бежать, да и как? Для океанского плавания баркас не годится, а на реке, когда сойдёт вода, надёжно спрятаться не выйдет. Ведь он-то в курсе, какими технологиями слежения и контроля располагает нынешний мир, и тот факт, что из-за аномально половодья в данной части страны эти технологии временно перестали работать, нисколько не отменяет их повсеместной неистребимости!
Оставался, конечно, вариант с динамитом – столь же благородный и яркий, сколь и бессмысленный. Подрыв кабеля однозначно его, Адлера, погубит, а миру не даст даже временного облегчения – ибо информационные потоки перекинут на кабели резервные, которые впредь будут сторожить с утроенным рвением. Да и Вильда пострадает почём зря…
Поэтому последние часы перед прибытием Адлер был мрачен и, чтобы избегнуть праздного разговора, регулярно придумывал себе какое-нибудь занятие, вроде протирания ветошью рынды или сбивания багром попавших в клюз водорослей.
Наконец, на горизонте показались корпуса и башни “информационной столицы”. Адлер начал вглядываться в их далёкие силуэты словно в приближающегося неприятеля, однако вместо ожидаемого прилива ярости вскоре поймал себя на мысли, что внутри него рождается чувство совершенно другое.
Спустя полчаса всё сделалось ясным, как весенний день: информационной столицы более не существовало. Точнее, не существовало заключённой в ней прежде невидимой грозной силы, посредством которой миллионы и миллиарды винтиков государства-корпорации связывались воедино, увлекались в беспрерывное движение, оценивались, воспроизводились, менялись ролями и функциями – одним словом, обеспечивали тот незыблемый порядок, что на предстоящие века должен был являться для людей и землёй, и небом.
Невероятно внезапно и высоко поднявшаяся вода затопила начальные этажи с ангарами-пристройками, в которых миллиарды электронных и квантовых устройств, с известных пор всё ближе и ближе приближающихся по уровню интеллекта к самому изощрённому человеческому разуму, вели свою скрытую от посторонних глаз жизнь. Защищённые, казалось бы, от любых угроз, включая землетрясения и атаки террористов, они оказались беззащитными перед буйством речной стихии, и эта стихия, словно вобрав в себя чей-то вверенный ей гнев, замкнула контакты и обнулила потенциалы.
В небольшом отдалении чёрными клубами дымилась по крышу залитая водой трансформаторная станция, а на волнах можно было разглядеть осколки электронных плат, разбитых, по-видимому, какой-то особенно крепколобой льдиной, проломившей не одно окно…
Вскоре обнаружился и сам лёд, точнее – хвост ушедшего в сторону моря ледохода: он собрался грязной массой у старого моста, перекинутого перед лиманом, венчающим реку. Адлер хорошо знал этот мост – один из тех, к возведению которых он был причастен в дни юности. Видимо, из-за половодья лёд вперемешку с зимним хламом сперва начал скапливаться у мостовых опор, а затем поднялся до низа ферм, где образовал прочную пробку во всю длину мостового перехода. И тогда вода, поднявшись на невообразимый уровень, утопила в себе недоброе место.
Картина, раскинувшаяся перед глазами наших путешественников, была столь невероятной, что на время лишила сосредоточенности и воли. Вильда заглушила машину лишь неподалёку от фермы, на которую их вовсю несло течение, уже начинающее переливаться через металлический частокол, а он, зазевавшись, не снял вовремя с якорной лебёдки блокиратор – из-за чего спасти баркас от столкновения удалось лишь в последний момент.
Однако даже когда опасность миновала, времени, чтобы прийти в себя и всё осмыслить, не оказалось – в наступившей тишине отчётливо донёсся чей-то далёкий крик о помощи.
Вооружившись биноклем, Вильда быстро выяснила, откуда кричат, запустила мотор, а Адлер, словно бывалый моряк, осуществил подъём якоря. Спустя несколько минут баркас с осторожностью приблизился к практически целиком скрывшейся под водой пристройкой, у края плоской крыши которой отчаянно размахивали руками четверо людей. Трое из них были в штатском, а один – в форме полицейского генерала.
Вскоре спасённые находились на борту. Все они, будто ещё не веря в произошедшее чудо, расплывались в улыбках и сыпали любезностями, причём генерал был особенно словоохотлив.
Генерал поведал, что минувшим вечером их доставили сюда на геликоптере, высадив на пустыре в нескольких километрах от строений. А в задачу им входило обнаружить злоумышленника, “несанкционированно проникшего на первичный уровень обработки данных” с целью хищения и использования в “неконкурентных целях”.
Несколько уточняющих вопросов, осторожно заданных Адлером генералу, не оставили сомнений: “несанкционированным злоумышленником”, которого надлежало задержать, являлся именно он.
Проанализировав все обстоятельства своей командировки со скоростью близкой к той, с которой он намедни планировал вспоминать прожитую жизнь, Адлер с трудноскрываемой болью осознал, что несостоявшаяся спецоперация была придумана и воплощена в жизнь его несравненной Кларисс. Несравненной, разумеется, по степени вероломства и алчности, поскольку помимо двух недель с любовником она возжелала, выходит, и его головы. А заодно с головой – и пентхаус, и престижную страховку по биокоррекции, одним словом – всё! Как же ничтожно мало, если разобраться, изменились люди со стародавних времён, как же ничтожно мало!
Итак, что бы теперь ни говорили, но не иначе как сама судьба задержала Адлера в пути, чтобы спасти от ареста, заодно наградив и новой любовью. И теперь ему надлежит максимально осторожно преодолеть последний и наиболее, пожалуй, опасный этап своего фантастического путешествия!
Когда генерал, согревшись вскипячённым на примусе чаем, завершил рассказ о том, как они на ночь глядя отправились в засаду и там, в изолированном помещении, с отключившейся глубокой ночью связью, не заметил поспешного утреннего бегства персонала, он ожидаемо поинтересовался, кем являются его спасители и куда они держат путь.
Адлер спокойно ответил, что он – мостовой инженер, следующий сюда с целью проверить состояние моста накануне паводка. Но теперь, увы, проверять нечего – произошло то, что произошло.
— Так вы инженер?— воспламенился генерал.— Я предлагаю вам немедленно составить рапорт, а я передам его, куда следует. Мы должны выполнить свой гражданский долг!
— Простите, а о чём должен быть рапорт?
Генерал на миг запнулся, а потом выпалил:
— О причинах случившегося несчастья!
Адлер задумался – огласка его появления в этом месте после того, что ему стало только что известно, совершенно в планы не входила. Однако полицейский генерал, словно добросовестный идиот, уж коли ухватился за понравившуюся мысль, ни за что назад не отыграет. Выход один – выполнить гражданский долг каким-либо иным способом, чтобы генерал успокоился и отстал.
Адлер оценивающе взглянул на забитый льдом мост, затем – на воду, которая всё продолжала и продолжала прибывать, после чего взгляд его скользнул по коробке с динамитом.
— Я думаю, господин генерал,— ответил он, уверенно распрямив грудь,— что мы должны не рапортами заниматься, а немедленно спасать имущество информационной корпорации!
— Да, да, конечно,— поспешил согласиться тот.— Только что мы можем для этого сделать?
— Будем взрывать затор!— властным голосом провозгласил Адлер и, не дожидаясь реакции сановитого правоохранителя, прокричал Вильде:— Полный вперёд, к мосту! Anchors aweight! [поднять якоря! (англ.)]. Последняя команда была обращена, в общем-то, к самому себе, однако услыхав её, трое в штатском по привычке повскакали с мест, чтобы исполнить. Адлеру ничего не оставалось, как самому подойти к брашпильной лебедке и нажать ведомую только ему кнопку пускателя.
В районе одной из опор обнаружилась свободная ото льда промоина, и Вильда, направив туда баркас, максимально приблизила его к затопленной ферме, в конце развернув против течения. Снова бросили якорь – и, убедившись в надёжности его сцепки с дном, медленно вытравливая цепь, подвели судно кормой к верху опоры.
Разумеется, никто из находившихся на баркасе не имел ни малейшего понятия, как подрывать затор, и Адлеру ничего не оставалось, как по факту принять инициативу и ответственность на себя. Для всякого человека, выполняющего подобную работу первый раз в жизни, естественным желанием было бы проклянуть на чём свет стоит тот миг, когда он согласился взять на борт этих четырёх погибающих недотёп,– однако добрая душа Адлера была не состоянии обрушивать зло на посторонних. И ему ничего не оставалось, как стиснув зубы отправиться на это безнадёжное дело, в котором, положа руку на сердце, было проще взорваться самому – в полном соответствии с недавними собственными планами.
Вильда помогла Адлеру переложить динамитные шашки в холщовый мешок, с которым тот перелез на бетонный верх опоры. Однако как действовать дальше – он имел минимальное представление. И самое печальное – в сравнении с колоссальными размерами моста и ледяной пробки под ним мешок со взрывчаткой казался безобидной и смешной игрушкой.
Пока Адлер внимательно рассматривал опору, края фермы и колыхающееся ледяное крошево, скрывающее под собой уплотнившийся и затвердевший от натиска воды лёд, раздался голос генерала:
— Заложите заряд под центром пролёта! Ферма разломится, уйдёт под воду и там сама раздвинет льдины!
В сказанном имелся резон, да и Адлер вполне мог пройтись по швеллеру поясной балки к середине конструкции, где имелась возможность подвесить взрывоопасный груз за монтажный крючок. Однако отчего-то в тот же миг он пожалел этот старый и бесконечно много на своём веку повидавший мостовой пролёт, который совершенно не заслуживал гибели ради демонстрации гражданского рвения.
Поэтому он решил поступить иначе: опустил мешок на собравшийся возле самого оголовка достаточно плотный зажор из шуги, предварительно проверив его способность нести тяжесть и не забыв перевести радиовзрыватель на приём. Затем спрыгнул на палубу, махнул Вильде рукой и, не обращая внимание на глазеющих полицейских, устремился к брашпилю.
Якорь оторвали от грунта одновременно с мощным рывком машины, благодаря чему баркас сразу же отвалил от опоры. Но двигаться теперь приходилось против течения весьма мощного, из-за чего, несмотря на достаточные силы у мотора, каждый метр давался с трудом.
Наконец, когда дистанция увеличилась метров до двухсот, Адлер и Вильдой согласно переглянулись, после чего Вильда привела в действие красную кнопку на особом пенале.
Вспышка от взрыва была почти незаметна в блеске голубого неба и сверкающей зыби, лишь грохот и колоссальный фонтан брызг с мокрой крошкой вперемешку свидетельствовали о том, то подрыв состоялся. Расчёт Адлера был верным – монолитная опора и сплошной крепкий низ фермы возле оголовка отразили взрывную волну чётко в воду. За дымом, не успевшим рассеяться, было видно, как на том месте раскручивается гигантский водоворот, к которому устремляются все окрестные перетоки.
Вода пошла, да ещё как! Течение возросло до такой степени, что баркас даже на самом полном не мог его преодолеть, и его начало медленно, но неудержимо утягивать в направлении промоины. Понятно, что ничего хорошего наших героев там не ждало, поскольку на неспавшей воде баркас попросту бы разбился о столь опрометчиво сохранённую Адлером мостовую балку!
К счастью, Вильде удалось несколькими галсами уйти со стремнины. Покинув опасный район, баркас вскоре вернулся к месту, где были подобраны полицейские. Вода к тому времени заметно спала, освободив большую часть стены злополучной пристройки.
Узнав засадный павильон, старший полицейский сказал, что его группа теперь высадится здесь, чтобы дожидаться спасательного геликоптера – поскольку не имеет права “оставлять пост”. Адлер предсказуемо с ним согласился и помог установить трап, по которому служители правопорядка перешли с баркаса на совершенно не успевшую просохнуть антресоль.
Поднявшись в рубку, Адлер помахал им рукой и дал короткий прощальный гудок.
Мотор затарахтел, судно развернулось и устремилось к мосту, где под сохранённой фермой уже наметился достаточный просвет, чтобы выйти в бескрайность лимана.
Была середина дня – снова солнечного, открытого и весёлого. Попутный ветер срывал брызги с буруна за кормой, орошая ими лицо и одежду словно эликсиром молодости и счастья. Очень скоро Адлер забыл о чудных полицейских, об измене и своём несостоявшемся аресте, равно как и о динамите, который был без остатка употреблён на важное дело. Следовательно, забыл и о горестях, казавшихся непреодолимыми, для сокрушения которых динамит был ему нужен ещё совсем недавно. Он снова был жизнерадостен и приветлив ко всему, чем одаривала весна.
Вильда же, не зная причин едва не разгулявшейся внутри Адлера бури, просто светилась счастьем, подставляя лицо под нежаркие солнечные лучи и стараясь направить судно точно навстречу их послеполуденному ходу.
Тем не менее, увиденная утром катастрофа не могла оставить Вильду равнодушной, и спустя какое-то время она поинтересовалась: насколько серьёзно произошедшее скажется на стране и на тех, кто в ней живёт.
— Я не ожидаю принципиальных перемен,— ответил тот с едва уловимым недовольством.— Способы организации и управления обществом вряд ли в одночасье станут другими. Цифровое рабство – а это именно рабство, да, рабство!– никуда не денется, ведь слишком многие заинтересованы в его сохранении.
— Значит, мы зря радовались?
— А откуда ты знаешь, что я радовался?
— Это было трудно не заметить!
— Серьёзно? Значит, полицейские тоже это заметили?
— Я уверена, что они подумали, что ты радостен от возможности взорвать ледяной затор, чтобы заработать хорошие социальные бонусы.
— А ведь ты права, пожалуй. Ну и пусть думают так! А мы порадуемся, что хотя бы несколько недель, пока гадостные серверы будут просыхать, люди поживут хоть чуточку свободней.
— Если обратят на это внимание!— возразила Вильда, заставит Адлера ещё раз поразиться её не по юному возрасту проницательности.
— Ну, обратят, не обратят – неважно! Главное, что заметили мы! И в самом деле, я бы всю свою прошлую жизнь без остатка отдал бы только за возможность наслаждаться этим простором, дышать этим воздухом!
— А зачем отдавать, милый? Разве отныне всё это – не наше?
Адлер хотел по привычке отшутиться, однако задумался.
— Да, хотелось бы в это верить. Хотя ты знаешь – может быть, и есть смысл в произошедшем сегодня. Возможно, что теперь наши правители – да и все остальные за ними вслед – задумаются, стоит ли продолжать так жить. Стоит ли чинить злокозненные серверы. Стоит ли продолжать превращать людей в пешки и детали машин.
— А ты как думаешь — задумаются или нет? Только ответь честно!
— Если честно – то скорее нет. Но ведь ты же и сама так считаешь!
— Да, ты прав. Только я почему-то ещё уверена, что серверы отремонтируют очень нескоро – ведь от воды и огня их никто толком не догадался защитить. Мы же видели, как плавали сгоревшие микросхемы!
— И что тогда?
— И тогда не только мы, но и остальные успеют надышаться весной! А вдохнув однажды, они не останутся прежними.
— Как мы с тобой?
— Нам с тобой больше других повезло! Ведь мы дышим уже сейчас!
— Умница! Я согласен – не надо ни о чём жалеть. Особенно о том, что сегодня так кстати утонуло!
Буксир, ставший для Адлера и Вильды ковчегом, обещающим вынести в новую, пока неведомую жизнь, словно весь преобразился – сделавшись лёгким, изящным и быстроходным. Грохот дизеля ушёл на задний план, а пространство вокруг наполнили плеск разбегающихся волн и скользящая ровность уже не реки – моря!– властно зовущая вдаль.
Ещё раз всё хорошенько взвесив, Адлер согласился, что виденное нынешним утром – не эксцесс, не эпизод, а рубежное, возможно, событие в новейшей истории, после которого значительная часть ошибочного и неправильного, что было государстве, начнёт заменяться чем-то более разумным и человечным. Ибо столько фантастических совпадений не могло случиться просто так – от его встречи с Вильдой до уничтожения всезнающего и всепроникающего цифрового монстра, от робких рассуждений о новой жизни и до абсолютной, бесконечной весны!
Но спустя какое-то время, когда чувства мщения и торжества в душе Адлера синхронно улеглись, он по своей прежней внутренней доброте нашёл повод посочувствовать крушению ненавистного хаба, словно прощёному врагу.
— Об одном лишь жалею,— сказал он, мечтательно вглядываясь за горизонт,— что вместе со всем этим вредным хламом погиб уникальный сервер, где сохранялись миллиарды блогов и страниц покинувших наш мир людей. Ведь когда они умирали, у них была надежда, что их тексты и образы продолжат подобным образом жить, а теперь, стало быть, сгинули и они…
Но Вильда с данным утверждением не спешила соглашаться.
— Я никогда не поверю, что переписка по ничтожным поводам и фотографии с кошечками – главное в человеке. А на погибших дисках хранился, я уверена, в основном подобный мусор.
— Да, но ведь лишь единицам дано создавать что-либо великое и вечное. Неужели миллионы не имеют права на бессмертие?
Вильда ненадолго задумалась и после ответила:
— Люди по-настоящему умирают, когда мы, живые, забываем о них. А пока помним – они продолжают жить.
— Но ведь помнить можно только ближайших родственников и друзей! А когда мы тоже уйдём, наши дети забудут о них, а внуки забудут о нас. Поэтому если память живых что-то значит, то она только на короткий срок задерживает переход в небытие!
Вильда помрачнела – было понятно, что она не желает соглашаться с этим выводом и ищет способ возразить.
— А знаешь, я бы хотела, чтобы когда меня не станет, люди помнили не конкретно меня, старую или молодую, а лишь мечты мои.
— Мечты?
— Да, именно мечты! Которые продолжат жить не в компьютерном чреве, а в сердцах тех, кто сможет, как и я, восхищаться рассветом или заплакать над прекрасным майским ландышем, красота которого приходит на непозволительно короткий срок…
— Но неужели этого достаточно?
— Да, достаточно. Ведь мечта – это самое важное в человеке, разве не так? И если моя мечта продолжит жить, то, значит, в ней буду жить и я.
Теперь настал черёд задуматься Адлеру – ведь его юная подруга говорила вещи не просто зрелые, а в какой-то степени доступные лишь изощрённому философскому уму. И не просто их произносила – она с ними жила. Когда же успела она набраться этой мудрости – на глухом отшибе, вдали от цивилизации, неужели из старомодных книг и снов? Да, конечно, она провела эти свои короткие лучшие годы с пользой куда большей, чем он, профессионал, достигший вершин в сочинении метатекста!
Адлер тотчас же вспомнил и о своей теории бессмертия, где в основе тоже лежала мечта, дробящая жизнь на бесконечное число маяков-развилок, для прохождения которых человек должен входить в новое, неограниченное время, словно в пятое измерение. Но чтобы войти в новое время, по его теории требовалось приблизиться к порогу смерти физической, знать хотя бы примерно её час, дабы, всякий раз разделяя и дробя остающийся срок, вмещать в этот неисчезающий остаток всю непрожитую бесконечность своей жизни… А если… если проживать мечты и чаяния тех, кто покинул мир? Ведь их – такая же точно бесконечность, и пребывает она в том же бесконечном времени. С одной лишь разницей, что теперь это бесконечное время станет доступным без собственного физического умирания!
От этого открытия у Адлера перехватило дух. “Выходит, если человечество изобретёт способ сохранять не просто тексты, а мечты ушедших, то оно уже одним этим подготовит себя к бессмертию! И мы не просто не умрём сами, но и начнём в какой-то мере воскрешать тех, предшествовал нам. Не сразу, конечно… но разве для вечности существуют ограничения по срокам?”
Адлер сразу же подумал и о том, что в мире уже есть практически всё необходимое для подобной работы – ведь посредством цифрового разума можно моделировать, просчитывать и с максимальной достоверностью восстанавливать мотивации и поступки людей прошедших эпох. Искусственный интеллект, нейронные сети и прочие невообразимые достижения человеческого разума перестанут быть соглядатаями и тюремщиками и обратят свою мощь к вещам действительно важным.
А раз так, то можно будет выяснить, какими были подлинные и вечные мечты всех без исключения людей, в своём подавляющем большинстве заглушённые и раздавленные жестокими обстоятельствами, натиску которых они не имели сил противостоять. И тогда заодно откроется, что значительную часть сотворённого в прежние эпохи зла окажется возможным простить и оправдать – за исключением, конечно, зла изначального и первородного, которое негодяи творили по прихоти своей погибшей души. Погибшей потому, что никто и никогда не возьмётся её понять и приютить в грядущем мире.
Так что всё для запуска грандиозного проекта по переустройству вселенной у людей есть, а чего пока нет – будет обязательно понемногу становиться доступным! Он, Адлер, это прекрасно понимает, и столь же полно поймёт это и Вильда, когда он ей расскажет,– тем более именно она подарила важнейшую для его построений мысль! Однако за пределами их круга всё это, скорее всего, останется фантастикой и сумасшествием. Люди не готовы представить, что жизнь без генетических сывороток и биотехнологий способна сделаться вечной, а человеческое прошлое из тяжкого балласта – превратиться в источник неугасающей бодрости и мечты.
Но почему же так? Не из-за того ли, что из-за груза постоянных забот и чрезмерных обязательств у людей попросту не остаётся времени ни взглянуть на небо, ни обратиться к тому, что живёт у каждого внутри? Ведь абсолютное их большинство даже не догадываются, что весна – это не несколько переходных недель в календаре, а прежде всего простор, изначально бесконечный и вместе с тем постоянно раздвигающий свои границы… А раз не догадываются – то они никогда и не откроют внутри себя бесконечности времени и не узнают, как пробиться в неё со своей мечтой. Хотя мечта – свойство и награда именно человека, поскольку другие живые существа мечтать не могут и не научатся никогда…
— А знаешь, Вильда,— произнёс Адлер продолжительное время спустя, которое ему понадобилось, чтобы ещё раз свои выводы перепроверить,— мне кажется, что мы сейчас стоим на пороге прежде немыслимых, невообразимых перемен. Невообразимых и бесконечных, как эта весна и вода вокруг нас. И я рад, что мы не натворили с твоим динамитом глупостей, о которых я, грешным делом, не переставал помышлять.
— А теперь точно перестал?
— Точно!
Солнце, завершая свой дневной круг, склонялось к горизонту. Речной лиман, казавшийся бесконечным, понемногу начал переходить во взморье, о чём свидетельствовали показавшиеся вдали высокие скалистые берега да тысячи чаек, парящих в багровых лучах над зыбью.
Уже в сумерках они бросили якорь на траверзе огромного утёса, напоминающего о первозданной первичности мира дикого и непобеждённого, соседство с которым всегда требовало от человека не послушания, а страсти и борьбы.
Ночью под звёздами, утолив голод обворожительно вкусными кусками вольной жёлтой сёмги, которую по рыбацкой удаче удалось подцепить на крючок, Адлер наконец-то понял, как должна быть устроена настоящая и подлинная человеческая жизнь.
Во-первых, люди должны покинуть сошедшие с ума города и расселиться по прекрасной, свободной земле. Даже если не брать ту землю, которую корпорации используют для своих нужд, её всё равно остаётся невероятно много – свободной, прекрасной, ждущих тех, кто её полюбит.
Во-вторых, нет ни малейшего смысла превращать себя в раба земли. Главное назначение земли в новейшую эпоху, когда допотопное сельское хозяйство исчезло – обеспечивать площадь для сбора солнечной энергии и пространство частной жизни.
В-третьих, совершенные технологии и машины, которые создало человечество и которыми с известных пор беспардонно пользуются корпорации, могут быть с лёгкостью использованы непосредственно самими людьми – тем более, что технологии и машины эти с каждым годом делаются всё более миниатюрными и доступными по цене. И тогда колоссальная производительность, которая при их концентрации выталкивает сделавшееся ненужным балластом человечество в резервации и на вымороченные службы, при использовании людьми непосредственно будет не только способна обеспечить каждого необходимыми для жизни благами, но и высвободит время для подлинного творчества и познания.
Ещё Адлер подумал, что когда вернётся с военной службы его сын, то он всё это ему объяснит и убедит последовать своему примеру; сын тоже приведёт кого-то вслед – и так миллионы людей постепенно обретут новое бытие. А потом, глядишь, и дикари с неспокойного Юга повторят их путь где-нибудь в собственных полуденных странах…
Ну а как только познание мира разрастётся свободным и нестеснённым, оно устремится как вдаль и ввысь, так и вглубь, в закоулки минувшего. Значит, со временем мысли и мечты умерших человечество научится воскрешать, о чём он сегодня столь волнительно говорил с Вильдой, а следом, не исключено, научится воскрешать и самих тех, кто ушёл. Разумеется, воскрешать не во плоти, а пока лишь в знаках и смыслах, пережитых когда-то,– что тоже, согласимся, немало. А может быть – предвоскрешать с той целью, чтобы когда-нибудь сумело состояться зачем-то запрещённое вместе с бытовавшими в мире религиями древнее пророчество о Воскресении всеобщем и окончательном?
Да, да, всё именно так. И даже если это состоится нескоро, по прошествии великого множества поколений и веков, то человеческая жизнь с пониманием такой перспективы уже сегодня сделает осмысленной и по-новому счастливой. Причём жизнь вся, без изъятий и исключений,– со всем своим пространством и полнотою целиком, абсолютно вся, а не в пределах этих нескольких дней свободы, которые весенняя вода сумела вымыть, вырвать для него и его возлюбленной у пока ещё бесчеловечного мира!
И тогда весна, кажущаяся сегодня бескрайней, не прекратится с приходом летнего зноя, равно как не забудется под ночные завывания январских ветров,– ибо они отныне знают, как управлять временем и что следует делать, чтобы человеку стать бессмертным, а весне – продолжать оставаться и расти без границ и берегов.
И трепетной Вильде не придётся украдкой рыдать над увядающей из-за краткости земных сроков красотой ландышевых цветков…
Адлер и Вильда пробыли на взморье более недели – благо, после известных нам событий запеленговать их местонахождение и проследить маршрут никто бы не сумел. Баркас-ковчег, ставший домом, вставал на ночь на рейде или бросал якорь во многочисленных фьордах, у берегов которых насыщенные половодьем реки и ручьи врывалась в море бурными потоками или обрушивались с вершин притопленных скал весёлыми водопадами. Погода продолжала быть солнечной и ясной, и каждый день они отправлялись за горизонт в морскую даль, где вольно дышалось и рождались удивительные, бесконечные мысли. А по вечерам, бросив якорь подле песчаного пляжа или каменистой террасы, жгли костёр, запекая рыбу и любуясь сменой светил.
Они твёрдо решили, что в своей новой жизни, которая обязательно будет щедрой и прекрасной, они постараются в максимальной степени воплотить открытые Адлером не без помощи Вильды идеи и, не вступая с обществом в конфликт, постепенно убедить общество в своей правоте. А на время, которое для этого потребуется – легализоваться в максимальной от мира отдалённости.
Для легализации как нельзя лучше подходила обнаруженная на побережье заброшенная станция гидрологов – ведь после случившегося наводнения обязательно возникнет потребность следить за водными просторами, и наши герои имели бы все основания занять эту необременительную, но важную для общества нишу.
Так и было решено. Однако путь к новой жизни пролегал через прекращение жизни старой, поэтому Адлеру вскоре пришлось отправиться в столицу. Цели поездки были просты и понятны: осуществить расторжение брака с Кларисс, продать пентхаус и оформить бумаги, позволяющие находится на гидростанции.
* * *
При проверке документов на въезде в столицу Адлер без объяснения причин был задержан и препровождён в тюремный изолятор.
Все попытки выяснить, что ему инкриминируется, разбивались даже не о стену молчания – о полнейшее неведение. Как человек, знакомый с особенностями своего государства, Адлер понял, что его ID оказался в каком-то запретном списке, и до момента, пока кто-либо не возьмёт на себя труд его из списка исключить, ему суждено печалиться в застенке.
Видимо, внесение в список состоялось ещё накануне приезда полицейских в “информационную столицу” по вполне известной причине. А поскольку спасённые Адлером полицейские вернулись не солоно хлебавши, то и его ареста никто отменять не стал.
В иной ситуации он бы отнёсся к заточению, пожалуй, более спокойно, поскольку своё прежнее бытие он с некоторых пор перестал воспринимать как ценность, за которую стоит по-настоящему переживать. Но вот Вильда, весна… Было бесконечно горько осознавать, что новая жизнь, в идею которой он без остатка вложил свои силы и страсть, исчезла, подобно цветку ландыша, с наступлением изнуряющего зноя.
И ещё – долгие дни заточения до конца убедили в том, что в корпорации-государстве, которому он всю жизнь служил верой и правдой, жить стало совершенно невыносимо. Причём ни люди-функции, ни чипы в запястьях и сопроцессоры в мозгах, ни регламенты, утилизаторы времени и прочие злокозненные атрибуты новейших времён не расстраивали его столь сильно, как прекращение весны, казавшейся бесконечной.
В один из жарких и душных летних дней за Адлером пришли. Ему вернули отобранные при аресте вещи и отвезли в один из лучших магазинов, чтобы одеться с иголочки, затем – в фешенебельный люкс, чтобы умыться и привести себя в порядок. Адлер был уверен, что теперь его должны доставить в суд, однако очутился он …во дворце Верховного Правителя.
Приветствовавший его представитель административной службы сразу же учтивым полушёпотом принёс извинения за инцидент с арестом и дал понять, что денежная компенсация за дни, проведённые в застенке, уже поступила на счёт. И, не позволив в чём-либо разобраться, сразу же пригласил в зал торжественных приёмов.
Зал был заполнен незнакомыми людьми, гудящими сотнями приглушённых разговоров, яркий свет ослеплял и не позволял оглядеться. Адлера провели в первый ряд и усадили в почётное кресло перед авансценой.
Внезапно гул сник, и из-за кулисы вышел Верховный Правитель. Он произнёс короткую и вдохновенную речь, в которой поблагодарил всех, кто принимал участие в ликвидации последствий “колоссального по масштабам стихийного бедствия, поразившего значительную часть страны и создавшего критическую угрозу для информационных коммуникаций”. В качестве примера “мужества и самоотверженности” Верховный Правитель назвал Адлера, который, “не думая о риске, подорвал ледяной затор, устранив угрозу окончательного затопления цифрового хаба”. Не преминул он и упомянуть, что “персонал хаба проявил трусость и сбежал, бросив стратегический объект на растерзанием силам природы”,– в связи с чем пришлось учреждать особое расследование. Адлеру же за смелый поступок полагалась медаль.
Принимая под аплодисменты награду из рук Верховного Правителя, Адлер после выражения благодарности счёл уместным смягчить прозвучавшую только что жёсткую оценку “сбежавшего персонала”.
— Наводнения подобной силы не было за всё века наблюдений, это абсолютный рекорд и форс-мажор,— пояснил он, тщательно подбирая слова.— Форс-мажор, противостоять которому, несмотря на всё наше нынешнее могущество, люди пока не в состоянии.
Произнося последнюю фразу, Адлер поймал себя на мысли, что говорит неправду. О каком противостоянии могла идти речь, разве можно противостоять самой Весне, её идее и предназначению?
Но вместо ответной реплики Верховный Правитель загадочно улыбнулся и довольным взглядом осмотрел Адлера с ног до головы.
— Да, наш герой прав, люди пока не во состоянии противостоять взбесившейся природе,— произнёс он тоном довольным и не предполагающим возражений.— Но – только пока. Не стану вас интриговать – сегодня мной подписан указ о начале грандиозного строительства. Система невиданных в истории дамб и плотин протянется на сотни, местами на тысячи километров и оставит навсегда в прошлом природные буйства! И прежде всего те, что случаются в переходные и неверные весенние дни.
Снова загремели аплодисменты, местами срываясь в овацию.
Адлер был ошарашен и не знал, как реагировать на прозвучавшую новость – ведь он, грешным делом, уже собирался воспользоваться общением с первым лицом для решения вопроса о переквалификации прибрежную станцию, а подобный поворот лишал существование гидростанции всякого смысла. Но, не успел он осмыслить новые вводные, как последовал очередной удар:
— …Я полагаю, что коллеги не станут возражать, если руководителем этого выдающегося проекта будет назначен человек, который в молодости профессионально строил мосты, а сегодня на деле доказал свою храбрость и верность! Поприветствуем же, поприветствуем нового министра!
Засверкали фотовспышки, овации оглушили и заставили втянуть голову в плечи. Адлер принимал на себе тысячи восхищённых и завистливых взглядов, не зная, как реагировать. Точнее знал, что может с этого места говорить абсолютно всё, что ему отныне взбредёт в голову, за исключением лишь одного – от поступившего приглашения отказаться.
“…Строить дамбы, чтобы реки больше никогда не выходили из берегов,— думал он почти с отчаяньем.— Чтобы такой весны, как это, не случилось больше никогда… Что подумает Вильда, что я скажу ей?..”
В этот самый момент он ясно увидел в первом ряду сияющую Кларисс.
Кларисс была в роскошном туалете, глядела на него с нескрываемым восхищением, хлопала громче других, а когда спустя несколько минут аплодисменты стали опадать, то перенесла правую ладонь к губам, откуда начала посылать ему один за другим воздушные поцелуи.
Затем метрдотель ударил в гонг, и публика, предваряемая государственным лидером, стала продвигаться в направлении банкетного зала.
Захваченный этим потоком, новоиспечённый министр успел лишь подумать, что лучше бы он в тот день всё-таки бы употребил динамит по назначению. Ещё он попытался связать эту свою мысль с какими-то другими, что-то вспомнив из жизни прожитой, воскресив мгновения удивительных весенних дней и заодно посчитав, так ли уж правильно прошёл он встретившиеся на жизненном пути развилки, особенно последние,– однако всё это беспокойное разнообразие исчезло из головы с первым же тостом и глотком шампанского, отдающего осенней спелостью и тленом.
Москва, 28.07.2016 –14.09.2016
