Юрий Шушкевич «Масон» [рассказ]

Юрий Шушкевич

В начале 2013 года —  года спокойного и тучного, последнего перед чередой потрясений, в которые очень скоро окунётся Россия,— меня пригласили на должность генерального директора компании, которой предстояло построить на Дальнем Востоке завод-гигант по глубокой переработке сои. За проект радели серьёзные инвесторы, в том числе член правления “Газпрома” и известный питерский кинопродюсер. Начинание снискало поддержку президентского полпреда и так называемого МинДаля — министерства по развитию Дальнего Востока,— благодаря чему двери во все важные кабинеты на местах и в Москве отворялись легко, по первому звонку. Подобный старт не мог не воодушевлять, и предвкушение успеха, наполнившее жизнь редким для торгашеской эпохи смыслом настоящего созидания, казалось, ещё вдобавок и одаривает бесконечными силами.

До этого несколько лет я трудился директором схожего, однако значительно меньшего по масштабам строящегося предприятия в Краснодарском крае. Из-за последствий финансового кризиса 2008 года, когда банк не справился с финансированием, ту стройку заморозили, а вскоре после этого, в середине 2010-го, в результате служебных интриг я был переведён с руководящей должности в заштатные советники. Надо ли объяснять, с каким энтузиазмом воспринял я новую работу, с какими грандиозными планами собирал команду и вылетал в конце февраля  во Владивосток!

Но едва мы там развернулись, едва согласовали выбор походящего участка в окрестностях Уссурийска и успели расставить новенькую мебель в великолепном просторном офисе в самом центре приморской столицы, где из окон открывался океан с его бесконечными энергиями и непривычной, нездешней красотой — как собственники приняли неожиданное решение менять дислокацию на Амурский край. Ничего не поделаешь, хозяин барин: пришлось всё срочно сворачивать и отправляться от разбередивших душу океанских муссонов в туманные степи Приамурья.

Однако едва мы обустроились в Благовещенске и утвердили площадку под завод неподалёку от Белогорска, поближе к основной линии Транссиба, как пришла новая напасть — страшное наводнение, затопившее к середине августа добрую половину дальневосточных земель. Не пощадила стихия ни площадку будущего завода, куда уже собирались выходить геодезисты, ни соевые поля, с которых предполагалось получать сырье.

И вот — то ли под впечатлением от наводнения, то ли из-за случившейся тогда же отставки президентского полпреда Ишаева,— под самый занавес летнего сезона собственники решили проект свернуть. Буднично рассчитались по обязательствам и начатым работам, поручили мне письменно извиниться перед местными чиновниками и контрагентами, которых мы успели воодушевить и мобилизовать, после чего вежливо, но твёрдо дали понять, что в моих услугах более не нуждаются.

Расставаясь, я поинтересовался: что делать, если на проект отыщется новый инвестор? Правомочен ли я вести с  таким инвестором переговоры, и как в случае удачи следует вернуть прежним акционерам потраченные ими средства? В ответ мне было сказано, что я волен действовать как сочту нужным, а о потраченном беспокоиться не стоит, ибо двадцать пять миллионов рублей для акционеров “Газпрома” — не те деньги, о которых надо горевать.

Оказавшись вне настоящего дела, я был вынужден вернуться на прежнюю должность советника в кубанский долгострой, начавший к тому моменту немного оживать. Однако при этом лелеял надежду со временем вновь оказаться на Дальнем Востоке, найдя для проекта, вся документация по которому оставалась в моих руках, нового хозяина.

Так поиски нового хозяина для завода на Амуре сделались главным смыслом моей профессиональной жизни в осень 2013-го.

В начале октября, бросив все дела, я сорвался в Благовещенск, чтобы воспользоваться шансом обсудить проект с руководством японской компании FujiOil. Высокопоставленные самураи приплыли на катере с китайского берега, из Хэйхэ, я встречал их на пограничном переходе недалеко от гостиницы, помог разместиться, провёл небольшую экскурсию по городу и сводил в ресторан. На следующий день мы исколесили по приамурским степям добрые пять сотен километров, осматривая уцелевшие после наводнения соевые поля и беседуя с фермерами и агрономами агрохолдингов; я показал японцам место, где должен был строиться наш завод, и вполне убедительно объяснил, что для строительства есть все, кроме денег. Гости в ответ вежливо соглашались, однако когда мы ненароком заехали в агрофирму, где занимались выращиванием гречихи, и весь их нерастраченный пыл ушёл в разговоры о качестве крупы и возможностях её экспорта ради производства знаменитой японской гречневой лапши,— я понял, что летал на другой край России совершенно впустую.

После неудачи с японцами стало ясно, что инвесторов следует искать в Москве, где обретается большая часть отечественных денег, и я сосредоточил усилия на окучивании теперь уже исключительно российских толстосумов. Сверстав и распечатав в типографии красочный инвестиционный меморандум, я встречался с представителями нефтяных и угольных компаний, ездил в “Ростехнологии” и во Внешэкономбанк, общался с частными банкирами и даже с бывшим “водочным королём” — однако всё тщетно. Мои собеседники как один признавали за проектом важность и эффективность, однако рискнуть деньгами совершенно не были готовы.

В бесплодных поисках инвестиций мой пыл быстро иссякал, и к середине ноября я вполне созрел для того, чтобы не просто остановиться, но и вытравить из головы саму идею осчастливить Дальний Восток чудо-заводом. Правда, неожиданная встреча с приятелем заставила обождать — с его слов, в одном крупном инвестиционном фонде буквально жаждут встречи со мной!

Я позвонил по оставленному приятелем телефонному номеру — действительно, о моём проекте знали и приглашали на встречу.

Не откладывая дело в долгий ящик и не пытаясь, как в иных случаях считается полезным перед важной встречей, поддать тумана, посетовав на свою непреходящую занятость, я собрал необходимые бумаги и отправился на переговоры.

Офис инвестиционного фонда располагался не в столичном центре, а вблизи Павелецкого вокзала. Иных это могло смутить, однако на территории бывших новокузнецких и зацепских окраин еще со времен Березовского и “ЮКОСа” свили себе гнёзда сотни преинтереснейших контор, часто обозначенных ни о чём не говорящей аббревиатурой или же вовсе безымянных. Да и офис моих несостоявшихся акционеров находился в тех же местах, по соседству с представительствами нескольких сибирских олигархов и персональными фирмочками губернаторских детей.

В одном из таких не вполне примечательных снаружи, однако шикарных изнутри особняков меня любезно встретили, предложили чай с бельгийским трюфелями, после чего провели в переговорную, где двое одетых с иголочки молодых людей с одинаково бесстрастными лицами более получаса слушали мою презентацию, не задав ни единого вопроса.

Окончив говорить, я сложил бумаги в папку и вежливо передал им.

— Мы изучим проект и свяжемся с вами,— равнодушно сообщил мне один из них.

— Очень хорошо,— ответил я.— Если возникнут вопросы — звоните в любое время. Работая на Дальнем Востоке я привык, что при включенном мобильном ночи как таковой не бывает.

Но поскольку меланхоличный формализм моих собеседников определённо меня задел, я решил немного выйти за рамки протокола контактной встречи, добавив:

— Если потребуется переговорить с лицом, принимающим решения — я также готов к встрече в любое время, поскольку в ближайшие дни не намерен покидать столицу.

Предложение встретиться с их начальством молодых людей явно смутило, они переглянулись в недоумении, после чего один из них, тщательно подбирая слова, ответил, что “Вероника Игоревна принимает решения на основании сводного экспертного заключения, вести речь о котором пока преждевременно”.

Сразу всё сделалось ясно, я пожалел ещё об одном потерянном дне и покидал этот пресный офис без каких-либо надежд на продолжение своей затеи, с которой, со всей очевидностью, мне предстояло распрощаться как можно быстрей.

Однако последовавший вскоре звонок приятеля не позволил этому намерению свершиться.

— Ты встречался?

— Встречался.

— Ну и как?

— Очередная пустая говорильня.

— Почему ты так решил?

— Проект достаточно сложен и для понимания требует усилий, которые двадцатилетние эксперты, общавшиеся со мной, явно не готовы прилагать.

— Это не так, ты общался с мелюзгой. Я разговаривал с Чеглоковым, ему проект понравился.

— Мне сказали, что решения там принимает некая Вероника Игоревна.

— Ну да, она и есть хозяйка Фонда. А Чеглоков — генеральный консультант. И я точно знаю, что он твоим проектом заинтересовался.

— М-да…— я был обескуражен и отчасти растерян необходимостью вновь возвращаться к усилиям, которые, как я полагал, навсегда остались в прошлом.— Тогда каковы должны быть мои действия? Ждать вызова или напрашиваться самому?

— Позвони сам — скажи, что интересуешься, как дела. И увидишь, что дела идут.

— Раньше тоже казалось, что дела идут… Насколько велик шанс, что товарищи, вдохновившись моим бизнес-планом и пламенными речами, будут готовы на три года расстаться с тремя миллиардами?

— Не сомневайся, там серьёзные люди. Очень серьёзные. Вероника считается дочерью одного из основателей “Газпрома”. А Чеглоков Виталий Георгиевич,— тоже человек с историей, когда-то работал в ЦК[1]. Между прочим, считается масоном.

— Интересно. В самом деле?

— Не знаю, но так говорят. Может — просто прозвище, результат обширных связей и влияния. А может — и по-настоящему. Или ты с масонами не сотрудничаешь?

— Мы же толерантные люди! Предубеждений нет, хотя по факту никогда не имел с ними явных дел. От меня ведь не потребуется вступать в ложу?

Мы оба посмеялись — и на том завершили разговор. И поскольку время позволяло, я сразу же позвонил в Фонд.

Меня узнали — и предложили приехать на переговоры в удобный для меня час.

Чтобы ответить на любезность любезностью, я распечатал в цвете и взял на встречу  буквально все имевшиеся у меня презентации, статьи, расчёты и диаграммы — смотрите, изучайте, у меня нет секретов, так что ваши будущие дивиденды — отныне в ваших руках!

На этот раз мы общались часа два, предметно и скрупулёзно разбирая все детали соевого завода. Помимо прежних немногословных юношей, теперь моими собеседниками были ещё двое солидных мужчин (я надеялся обнаружить на визитках того самого Чеглокова, однако у них оказались другие имена и должности), а также две дамы средних лет. Уровень адресуемых мне вопросов не позволял сомневаться в высоком профессионализме моих визави, работать с ними было легко, однако на протяжении всего нашего общения меня не покидало ощущение какой-то скрытой неловкости и тайного диссонанса.

Вскоре я разобрался и понял, что это ощущение происходило от существенной разницы во внешнем облике и манере держаться между мужской и женской частями коллектива. Если молодёжь и убелённые сединами джентльмены смотрелись безупречно и эффектно, то обе дамы были и одеты непритязательно, если не сказать безвкусно, и многие их реплики и вопросы временами отдавали неподражаемым примитивом. Моя внутренняя их оценка колебалась между “синим чулком” и “идеальным бухгалтером” — хотя не могу не признать, что обе держались доброжелательно и вызывали симпатию.

Глядя на этих дам, я не мог не отметить, что столь же безвкусно просто выглядели и девушка на ресепшене, и две встретившиеся мне молоденькие секретарши — будто мы находились не в штаб-квартире мощного финансового института, а в отдалённом колхозе.

Переговоры финишировали на ноте оптимизма: положительное решение по проекту в полной мере вырисовывалось, и очевидно лишь для того, чтобы раньше времени не откупоривать шампанское, меня озадачили поручением подготовить сетевой график и собрать резюме членов будущей команды.

“Молодцы масоны!— я искренне восхищался, готовя материалы к следующей встрече.— Умеют, черти, работать быстро и по существу. Что бы о них ни говорили, есть чему поучиться!”

В следующий свой визит, уже отчасти похожий на выход на службу, обсудив с почти уже коллегами сетевой график и кадровые анкеты, я поинтересовался возможностью встречи с Чеглоковым. Выяснилось, что генеральный консультант находится в командировке, однако меня заверили, что он “обещал погрузиться в проект по возвращении”.

Покидая офис с чувством хорошо выполненной работы и осязаемой надеждой на успех, проходя мимо распахнутых дверей одной из приемных, я краем глаза разглядел первое лицо Фонда, ту самую загадочную и труднодоступную Веронику Игоревну. Если бы в моей голове к тому времени исподволь не решалась головоломка о причинах показной убогости здешних сотрудниц при блеске мужской половины, я ни за что не признал в той женщине, первым впечатлением от которой являлась вопиющая некрасивость, “хозяйку Фонда” и “дочь основателя ‘Газпрома’”.

Весь её облик свидетельствовал либо о врождённой болезни, либо был последствием перенесённых в раннем детстве сильнейших травм: непропорционально сложенная фигура с отёкшими икрами и одновременно неестественно тонкими, удлинёнными руками, обрывающимися вниз с покатых плеч, над которыми возвышалось тяжёлое лицо с остро зауженным подбородком.

Когда встречаешь подобных людей, то первой реакцией становится глубокое к ним сочувствие, переходящее в скорбь; вторая же эмоция, обычно,— это желание незаметно пройти мимо, чтобы не дать обнаружить своего внимания.

Именно так, повинуясь подсознательному импульсу, я и намеревался поступить. Однако, зацепившись с ней взглядом, был вынужден замедлить шаг или даже остановиться на долю секунду, чтобы изобразить нечто похожее на поклон, означающий не только приветствие, но и понимание.

Однако тёмные глаза Вероники Игоревны никак не прореагировали на этот всплеск эмоций, и мне ничего не оставалось, как продолжить движение в направлении к выходу.

Разумеется, мимолётная встреча с “хозяйкой Фонда” не могла не опечалить: неизбежность общения с этим очевидно непростым человеком выхолащивала чувство успеха, давно меня не баловавшее, а непонимание её реакции на визуальный контакт со мной давало повод для куда более безрадостных предположений.

Сигналов из Фонда не было почти десять дней, в течение которых я успел остыть и даже примириться с возможностью очередного фиаско. Однако зазвонил телефон — и озвученное ангельским голоском юной секретарши предложение “переговорить с Виталием Георгиевичем” отчасти вернуло мне былой настрой.

Генеральный консультант, лаконично извинившись за долгое отсутствие, предложил сегодняшним же вечером “поужинать в каком-нибудь ресторане”. Красивый и сдержанно-властный голос из трубки очаровывал, неформальность встречи сулила хороший результат, все опасения отступили на задний план, и исключительно лишь для того, чтобы не выглядеть сверх меры обрадованным, я сказал, что только не хотел бы на этой встрече “пить за будущий успех”. А на вопрос “Почему?”— ответил, что твёрдо знаю из опыта: если поднимешь тост в начале пути, то успеха не придёт.

Чеглоков ухмыльнулся и назвал моё  наблюдение “любопытным”.

Ресторан, который я дольше обычного разыскивал по названному мне адресу, оказался апартаментами в Копьёвском переулке, практически сразу же за Большим театром. Проживал ли в них генеральный консультант, либо использовал для подобного рода встреч, осталось мне неведомо. Однако антураж отвечал самой высокой пробе: покрытый шёлковой скатертью обеденный стол весьма приличного размера буквально терялся в  огромном пространстве старинной столовой с высоченными потолками, позолоченной лепниной и большим количеством картин, среди которых явно имелись подлинники Поллока и Кандинского. Вышколенный стюарт, появлявшийся по едва заметном знаку хозяина, был готов услужить любой прихоти, а неведомый шеф, если судить по перечню возможных угощений, с которым стюарт ознакомил нас устно, обязан был превзойти в мастерстве любых столичных кулинаров.

Собеседнику моему было за шестьдесят, и это был тот самый случай, когда возраст, дополненный  сквозящей из каждой мелочи тщательной ухоженностью и духом сохранённого здоровья, только украшает мужчину. Черты его лица являлись отчасти резкими, временами даже хищными, свидетельствующими о присутствии в нем жёсткой внутренний силы, а глубокие заломы, спускающиеся от носа к углам губ, создавали впечатление погружённости в постоянный спор, имеющий единственную цель — подтверждать своё право находиться наверху. С другой стороны, какими-то неуловимыми импульсами он умел вызвать симпатию и располагать к доверительному разговору.

Последняя черта, очевидно, сохранилась ещё с давнишних советских времён, поскольку особенно культивировалась в среде работников партийного аппарата. Мне, успевшему начать трудовой путь в последние годы Союза, довелось достаточно много общаться с партаппаратчиками разных рангов, и в этой связи не могу не отметить, что все они держались гораздо демократичней и приветливее, нежели поступает большая часть топ-менеджеров и чиновников нынешней волны. Так что в силу последнего обстоятельства наш разговор вёлся на равных и был интересен, уверен, нам обоим.

Да, я ещё забыл сказать, что на лацкане у Чеглокова действительно имелся серебряный значок с масонскими символами, циркулем и кельмой. Будучи совершенно крошечным, издалека он даже мог быть принят за значок с щитом и мечом, который часто носят ветераны-чекисты. Хотя вполне допускаю, что это мог быть и значок какого-нибудь инженерного университета, поскольку встречал подобные в Англии и Германии.

— Ну и задали вы нам работы вашим проектом!— дал старт беседе хозяин, вежливо подождав, когда я устроюсь.

— Если честно — я совершенно не рассчитывал на какой-либо успех. Ведь ваша деятельность, насколько я могу судить, это прежде всего ценные бумаги, фондовый рынок… И, в основном, в области нефтегаза.

— Это так, но иногда бывает интересно поработать с чем-нибудь непрофильным. И ещё — я тоже оставаться честным перед вами — вы нас заинтересовали.

— В самом деле? Я польщён…Только чем же, позвольте узнать?

— Я несколько раз прочитал ваше резюме — и не могу взять в толк, что вы забыли в сельском хозяйстве? Экономист, математик, кандидат наук, автор монографии по истории русско-японской войны — вы ведь вполне могли работать на хорошей должности в министерстве. Ошибка молодости?

— Отчасти так,— с выражением согласия ответил я, отдавая должное проницательности Чеглокова.— В годы юности я был идеологически заряжен, искренне и болезненно переживал неудачи советской власти. Всерьёз разрабатывал, помню, теорию, как оживить экономику посредством компьютеризации железнодорожных перевозок. А когда удалось раздобыть новые импортные джинсы — то попросил маму спороть с них американский флаг. С началом же перемен решил, что главное — накормить страну, поскольку с самолётами и станками у нас, вроде бы, всё было неплохо. Отсюда увлёкся фермерами, сельской экономикой. Ну а поскольку со временем выяснилось, что фермеры у нас не приживаются,— стал заниматься новыми аграрными технологиями и консультировать желающих прокредитоваться.

— Я именно так и предполагал,— с довольным видом ответил Чеглоков, отхлебнув минеральной воды. А глубокая переработка сои — очевидно самое технологичное направление, которое вы смогли отыскать на данном поприще?

— Вы видите насквозь, это действительно так. В девяностые я сотрудничал с Борченко, который при Союзе возглавлял аграрный отдел Госплана; мы разработали более сотни ТЭО, и по этой своей работе я объездил великое множество предприятий, от заштатных свинокомплексов и мясокомбинатов где-нибудь под Брянском или в Сибири до самого Абрау-Дюрсо. Не хочу никого обидеть, но все подобные производства — просты и понятны. На этом фоне переработка сои показалась мне другой, более интересной.

— Хм, а я ведь тоже помню Борченко, пересекался с ним несколько раз в ЦК… Помню, тогда возник дурацкий спор в связи с раздачей населению садовых участков — отдел Борченко доказывал, что урожаи с шести соток снизят остроту продовольственной проблемы, а мои коллеги-топливники выступали резко против, поскольку отопление миллионов новых дач углём или электричеством сбивало энергобаланс и мешало экспорту, на который у нас тогда возлагались большие надежды. Ну а я, в ту пору ещё молодой инструктор, как бы в шутку предложил разрешить строиться из лёгких материалов — и как потом оказалось, эта идея всех примирила. Позже, правда, кто-то вспомнил, что в Канаде население чуть ли не поголовно обитает в тёплых каркасных домиках, и тогда все строительные утеплители, за исключением пакли, перевели из розницы в фондируемую группу.

Я не мог не улыбнуться:

— Вот так и раскрываются государственные секреты! Если бы народ тогда знал, кому обязан раздачей участков — вас бы носили на руках! Ведь сколько энергии человеческой, сколько сил было вложено в эти садоводства! Доски заворачивали в газеты и везли на электричках, землю просеивали руками! А теперь большая часть тех дач стоят заброшенными и не нужными никому.

— Это вы правы… Весной, на  выходные, буквально ведь вымирали города… Да и если бы мы тогда не увлекли, не заняли народ этим, так сказать, очередным освоением целины, то уже в начале восьмидесятых всё могло пойти вразнос, как в Польше.

— Согласен — то время только внешне выглядело спокойным.

— Отчасти спокойным, отчасти…— произнёс Чеглоков отрешённым тоном, держа паузу открытой для продолжения, однако ничего не говоря.

Вскоре причина паузы прояснилась — отозвавшись на какой-то секретный жест, стюарт доставил к столу бутылку коньяка и два бокала.

Пришлось изображать приятное изумление.

— Я хорошо помню ваше условие не пить за новый проект,— Чеглоков поспешил упредить какую бы то ни было реакцию с моей стороны.— Но за ваш завод мы пить и не станем сегодня, поскольку с ним всё в порядке. И за воспоминания, которые у нас во многом схожие, нет смысла употреблять алкоголь. Поэтому давайте — за встречу и знакомство, не будете возражать?

— Подниму бокал с удовольствием!— ответил я, не имея при моём зыбком положении просителя и гостя ни малейшего выбора.— С таким собеседником встречаешься нечасто!

И мы, не сговариваясь, выпили великолепный и бесспорно чрезвычайно дорогой французский коньяк одинаково “по-русски” — единым, насколько возможно, глотком, без наслаждениями оттенками, букетом и прочего жуирования.

— Хороший, крепкий,— оценивающе произнёс Чеглоков.

— Как такой беспартийные пьют?!— вспомнил я в ответ старое присловье.

— А сам-то ты в партии был?— Чеглоков неожиданно перешёл на “ты”.

— Не успел. Надо было либо родиться на пару лет раньше, либо чтобы партия чуть подольше продержалась.

— Да, я вижу… не сомневаюсь… Такой же страстный до дела, как и я когда-то.

— Страстный? Почему вы так решили?

— Потому что ты носишься со своим заводом словно с писаной торбой… Как я носился когда-то с газопроводом от Уренгоя до Германии.

Услышанное меня по-настоящему изумило.

— Ваше сравнение льстит, но оно, кажется, не вполне корректно. Разве газопровод…

— Корректно,— перебил Чеглоков.— И не забывай закусывать!

С этими словами он собственноручно долил в мой и свой бокалы коньяка.

Подоспевший стюарт принёс несколько брускет и кростини.

Мы подняли бокалы, выпили — и я почувствовал, как вместе с теплотою хмеля, разливающейся по телу, внутри меня крепнет чувство благодарности и привязанности к моему собеседнику, из своего поднебесья не поленившегося протянуть руку дружбы мне, жалкому фрилансеру. И вскоре я был готов раскрыться перед ним полностью:

— Можете верить, можете — нет, но я бесконечно рад встрече с вами. И вовсе на из-за проекта, забудем пока про него, как вы правильно сказали. С вами можно говорить о любом деле — оттого, наверное, что мы на одном языке говорим. Наблюдаю такое едва ли не в первый раз за двадцать лет.

Чеглоков посмотрел на меня предельно внимательно и серьёзно.

— За двадцать лет, которые ты посвятил сельскому хозяйству?

— Да. Теперь вижу, что это была ошибка, дань глупой юношеской мечте.

— Хм… странно. Мой знакомый утверждает, что заработать большие деньги в сельском хозяйстве проще, чем где-либо ещё. Там ведь, в основном, простоватая публика — в лучшем случае просчитывают наперёд лишь пару шагов. А если у тебя хотя бы на три хода план — всегда выигрываешь. И есть ещё важный момент — там люди легче, чем в других местах, признают поражения и расстаются с деньгами, поскольку у них всегда есть надежда на следующий урожай.

— Вы правы, но это всё касается денег больших или даже очень больших,— не согласился я,— а лично мне играть по-крупному не удавалось. Занимался, в основном, устройством чужих свадеб. Помогал своим заказчикам становиться миллионерами, за что далеко не всегда даже зарплату получал.

— И всё равно ты неправ. Если завидуешь, что не встроился в нефтянку,— то зря, зря. Здесь, может быть, доходы повыше, но зато конкуренция страшнейшая. Все друг друга знают, все трутся локтями. Если где оступился — очень тяжело на другое поле незамеченным перейти. А на селе люди — добрей и проще. Меньше интриг.

— Люди всегда кажутся добрее там, куда заглядываешь нечасто. А насчет интриг… Три года назад на Кубани меня в такую затянули интригу, что — виноват!— пару раз с жизнью прощался. Ибо в деревнях, в станицах — там совершенно особая среда, в которую прирождённому горожанину невозможно вписаться.

— Что же это за среда?

— Трудно в двух словах объяснить… Наверное, результат относительной бедности при высоких амбициях, сидящих у них где-то в подкорке: ведь еще несколько поколений назад село считалось в стране едва ли не главной отраслью, песни о нём слагали… А сегодня — сегодня весь урожай пшеницы, который по России за год растят и убирают с трудами превеликими несколько миллионов человек, в пересчете на доллары равен дневному обороту на московской валютной бирже, где едва сотня брокеров наберётся. Поэтому цена подлости любой, цена измены, цена интриги на селе сегодня низки чрезвычайно. И сюда же надо приплюсовать ментальность, особенно женскую. Тем более что там, ближе к земле, встречаются и настоящие ведьмы.

— Заешь-ка лучше осетринкой,— по-отечески посоветовал Чеглоков, долив немного коньяка.— Ведьмы, говоришь? Это интересно.

— Я всегда был уверен, что перехитрить меня непросто. Но когда меня в форменную ловушку затащили и почти захлопнули капкан — был готов их проклясть.

— И что в итоге? Проклял?

— Нет, силы нашлись, сдержался. Жизнь затем наладилась понемногу, и я постарался забыть о кошмаре том.

— Молодец, что проклинать не стал. А вот у меня, из моей ловушки, так не получилось, увы…

Произнеся эти слова, Чеглоков печально выдохнул и отвёл взгляд куда-то в сторону.

— Мало кого жизнь не цепляет,— произнёс я банальность исключительно затем, чтобы не продлевать образовавшуюся паузу.

— Да,— ответил Чеглоков, собравшись.— Тебе будет полезно о том узнать. Чтоб хотя бы не жалеть о выборе.

Чеглоков замолчал — потом долил ещё коньяка и выпил почти залпом.

“Как на вокзале,— подумал я, не понимая, с чем связано его демонстративное отступление от прежней респектабельности.— И отчего теперь он, вопреки первоначальным словам, защищает мой аграрный выбор?”

Он же, убедившись в моём внимании, закусил огромной фиолетовой оливкой, после чего начал рассказ.

— Моя специальность — инженер по турбинам и компрессорам. Мечтал когда-то строить двигатели для самолётов и морских судов. В ту пору нефтегаз был заурядной индустрией, ничем от других не отличавшейся. И ещё чрезвычайно скучной — поскольку вся романтика  крутилась вокруг шахтёров с металлургами, да и у покорителей целины, типа тебя.

Он резко взглянул, желая удостовериться в моей сосредоточенности — я ответил ему понимающим движением глаз.

Чеглоков выпил ещё глоток и продолжил.

— Нефть стоила тогда меньше двух долларов за бочку, в пересчёте на советскую валюту — рубль с небольшим. Тонна нефти стоила семь или восемь рублей, четыре кило колбасы… Цену газа даже не помню — казалось, её даже вообще не было, хотя, разумеется, какая-то цифра обязательно предполагалась, чтобы вести учёт… И шёл этот газ, в основном, на коммунальные нужды, ведь электростанции тогда ещё мазутом топили. Поэтому когда меня в 75-м откомандировали в КБ, где занимались турбоагрегами для перекачки газа,  я считал себя обиженным: меня, инженера с непомерными амбициями, от самолётов и кораблей бросают едва ли не на коммунхоз, в балалаечную артель… Если б не успел к тому времени в партию вступить — ей-богу, отказался бы от назначения.

— Но видите же — что Бог ни делает, всё к лучшему.

— Не знаю, мы тогда в Бога не верили. Тем не менее, на новом месте я освоился и даже вскоре смог отличиться, досконально разобравшись в иностранной документации, добытой через разведку. В 77-м меня вызывают делать доклад на комиссии ЦК, которая занималась новым газопроводом. И тот доклад мой круто жизнь изменил.

Чеглоков потянулся к стакану с минеральной водой, и пока он утолял жажду, я поинтересовался, “о том ли газопроводе идёт речь”.

— О том, о том, из Уренгоя в Ужгород. Надо было построить первый в стране настоящий экспортный газопровод, с диаметром трубы 1420 миллиметров. Прежде у нас и близко не было подобного.

— Но ведь мы, кажется, уже с конца шестидесятых газ экспортировали?

— Курам на смех! Только в соцстраны, и лишь какую-то малость, остатки подавали в Западную Германию. Тот газопровод назывался “Братство”, в нём труба была 700, в два раза меньше, площадь сечения, стало быть, меньше в четыре раза, и давление — детский сад. Он целиком запитывался с украинских месторождений, которые к середине семидесятых приказали долго жить. Для снабжения соцстран тогда срочно протянули газопровод “Союз” из Оренбурга, труба в нём уже была импортная, большая, но всё равно — тот газ уходил за переводные рубли, а хотелось — за дойчмарки и франки. Ведь в 74-м мировые цены в шесть раз подскочили! Поэтому экспортный газопровод в ФРГ и другие западные страны было решено тянуть из Сибири, с Уренгойского месторождения, где запасы бесконечными казались.

— Выходит, вы— просто легендарная личность!

— В определённой степени. Поскольку кроме уренгойского газа у нас не имелось практически ничего — ни больших труб с внутренним напылением, чтобы минимизировать сопротивление потока о неровности, ни компрессоров мощнее, кажется, десяти мегаватт, ни даже тракторов для укладки. Щербина[2] с Патоличевым[3] — а они, если не считать самого Брежнева, были главными моторами той истории — настаивали, что в условиях международной разрядки всё это следует закупать в кредит за границей. Не оттого, конечно, что заграница им была милей, а чтобы поскорее газ пошёл, а с ним и твёрдая валюта, уж Патоличев-то знал, как ею распорядиться… А вот Долгих[4] из ЦК был против, чтобы полностью полагаться на иностранцев. Мой доклад о возможностях наладить выпуск турбокомпрессоров на советских заводах его сильно впечатлил, и он согласовал мой перевод в энергетический отдел ЦК. Тебе же не надо объяснять, что это был за уровень?

— Не надо. А сколько вам тогда было лет?

— Двадцать семь или двадцать восемь. Должность, разумеется, у меня была самая низшая из руководящих — инструктор, но по значимости — это где-то на уровне замминистра. Сколько сразу же возможностей открылось — не передать, словно крылья выросли! Сегодня могу сказать без ложной скромности, что в том, что газопровод был наполовину укомплектован отечественной техникой, и работает эта техника безотказно до сих пор,— моя заслуга.

— А я, уж не удивляйтесь, именно так и подумал. Хотя, наверное, награды достались другим, поскольку о вас я прежде не слышал ничего, извините.

— Правильно, и не могли услышать. Вся награда — должность завсектором, да и ту дали, когда партия уже на ладан дышала. А причина несправедливости — женщина. Да, женщина, не удивляйтесь.

— Женская лукавая любовь, как выразился классик?

— Не знаю, что говорил классик, но в Союзе было твёрдое и очень верное правило — не выдвигать на ответственные должности холостых или разведённых. Крепкая семья считалась важнее пролетарской биографии. Так вот, в моём случае система осечку дала. Ведь когда меня, молодого специалиста из Челябинска, бросили работать сперва в Николаев, а затем в Харьков — мне не до личной жизни было. Если б не Долгих — меня, холостого, к работе в ЦК и близко бы не подпустили. Смешно вспомнить — разрешение на назначение мое давал лично Капитонов[5], а я ему клятвенно обещал, что “исправлюсь” и заведу семью в течение года.

— Но ведь дело-то хорошее…

— Хорошее, только вот бес тогда меня попутал. На Украине девки вокруг меня толпами ходили, а тут, на новом месте и с новыми амбициями, влюбился я в дочку одного из патоличевских замов. Красивая и неприступная была — но это, наоборот, заводило меня ещё сильней. Я ведь считал себя тогда сверхчеловеком, решающим важнейшие государственные задачи, и передо мной не только любые двери, но и сердца должны были открываться.

— Как посмотреть… Ведь если её отец был замом у Патоличева во Внешторге, то всё понятно — это уже тогда была особая каста. Впрочем, статус работника ЦК всё равно должен был быть выше, разве не так?

— Не в статусе дело, у нас ведь поначалу с ней всё очень ровно и хорошо шло. Пока не появился этот негодяй, Фальковский, красавчик из Днепропетровска. Умный был, гад, и по-своему талантливый. Оттуда, с брежневской родины, тогда много народу понаприезжало в столицу, но к концу семидесятых, спасибо Андропову, их понемногу начали теснить и даже кое-откуда изгонять. Так вот, этому Фальковскому пробили какую-то низовую должность во Внешторгбанке СССР, с которой перспектив не открывалось,— Юрий Александрович Иванов, председатель Внешторгбанка, подобным проходимцам ходу не давал.

С этими словами Чеглоков отхлебнул воды и грустно посмотрел на свой коньячный бокал.

— Сам-то ты пей, я пока не буду, достаточно,— произнёс он, всем своим видом давая понять, сколь нелегко даётся ему эта часть его рассказа.

Я был готов предложить остановиться или хотя бы взять паузу — однако в этот момент тёмные глаза Чеглокова вспыхнули каким-то неистово-яростным огнём, и он продолжил:

— Одним словом, увёл он мою Марину. Увёл… не знаю даже, чем он ей приглянулся. Потом где-то я слышал, что его родственники в Киеве бриллиантами приторговывали — если это правда, то он точно Маринину мать за камушки купил, была у той слабость… Как расписались — сразу получил должность в Минвнешторге СССР. Потом пытался в ЦК пролезть — но тут уж, извините, я предпринял меры, чтобы его остановить.

— Удалось остановить?— поинтересовался я с надеждой на позитив.

— Как сказать… В ЦК Фальковский не прошёл, перевёлся вскоре в “Союзгазэкспорт”, уехал работать за границу вместе с Мариной. Занимался он там иностранными кредитами для газопровода. Весь импорт для газопровода оплачивался западными кредитами, поскольку Косыгин в своё время не разрешил наш валютный резерв на эти цели тратить — чем, кстати, ускорил свою отставку, да и умер он, как все шептались, как-то неожиданно рано[6]… Так вот, много договоров и контрактов с кредитной оплатой были заключены в спешке и очень криво — уверен, это Фальковского была работа. Когда наши вошли в Афганистан[7], нас все предупреждали о скорых американских санкциях — а в договорах на кредиты встречались такие благодушные пассажи, которых мы в сделках с соцстранами старались избегать! Поэтому, скрывать не буду, я ждал американских санкций с нетерпением — у меня все было готово, чтобы ставить импортозамещение в Николаеве и Ленинграде, а вот Фальковскому за его фокусы не сносить бы тогда было головы!

— А разве санкции против нас ввели не сразу же, как мы в Афганистан вошли?

— Нет. Сразу ввели эмбарго на продажу нам зерна, но мы его купили у Аргентины. Ещё — нашу Олимпиаду бойкотировали. Президент Картер по уши тогда увяз в проблемах с Ираном, где аятолла взял власть, а Рейган вступил в должность в январе 81-го. Всё началось поэтому в декабре 81-го — я отлично это помню!— якобы в ответ на нашу поддержку введения в Польше чрезвычайного положения. Нам запретили покупать американские турбины, электронику, да ещё и на западных немцев надавил, чтобы свернули поставку труб. “Аэрофлоту” запретили в Штаты летать… И хотя все у нас кричали, что, мол, “труба вашим санкциям, господин Рейган”, ударили они по газопроводу более чем серьёзно. Сроки поплыли, пришлось пересматривать многие решения… Европейцы тогда, надо отдать им должное, американским санкциям активно сопротивлялись, но всё равно — многие контракты переставали работать, а проценты по ним, между прочим, продолжали набегать.

— Если те договоры готовил Фальковский, его по тогдашним правилам должны были просто стереть в порошок.

— К тому-то всё и шло. Но — не успели. На третий день по смерти Брежнева неожиданно для всех Рейган свои санкции отменил[8]. К середине 83-го всё вернулось в привычное русло, газопровод достроили и запустили спустя год. Государство всех причастных наградило, Фальковского в том числе, а у меня — у меня последняя возможность Марину вернуть исчезла.

Я осторожно поинтересовался, сколько прошло времени, как этот негодяй их разлучил.

— Пять лет, пять, в 79-м всё случилось… Пока шла работа по газопроводу — я пахал, как негр, и это отчасти меня спасало. А потом — вдруг пустота, полный мрак впереди. Исчез жизни смысл. Утром проснёшься один в четырёхкомнатной квартире — и не понимаешь, зачем ехать на Старую площадь… Приедешь туда, день отпашешь — и не видишь смысла возвращаться домой… тогда, бывало, водитель ближе к полуночи сам уводил меня из кабинета… В командировку лечу — и ловлю себя на мысли, что совершенно не боюсь, если самолёт разобьётся, и буду только этому рад… Так что вот из всего этого кошмара родилось у меня желание Фальковского покарать, и подобрал я для этого способ весьма экстравагантный. Тогда, если ты то время помнишь, как раз начинали много говорить и писать о всякой парапсихологии, телепатии и прочей чертовщине — и я вот, заслуженный учёный, инженер, работник ЦК, задумал с помощью нечто подобного с Фальковским поквитаться. Решил я проклясть его. А что это значит? Проклясть — значит обратиться к Высшему разуму на понятом тому языке. Объяснить Высшему разуму, что случилось, и попросить свершить суд. И еще непременное условие — сказать, что если неправым окажусь я, то пусть суд свершится надо мной… Начал готовиться… несколько раз ходил за литературой аж в Ленинку, потом привёз из Вены, куда ездил на конференцию, справочник по средневековой магии. Я отлично владею немецким, потому решил призывать зло на моего обидчика на языке Фауста. Тогда, кстати, понял, что язык немецкий годиться не только войсками командовать, но и общаться с миром теней… Однако специально просил и несколько раз повторял, чтобы зло ни в коем случае не легло на Марину, обязательным то было условием… Так вот, дождавшись нужной фазы Луны, провёл я обряд. Признаюсь, это был далеко не спектакль — когда читал, то чувствовал, что силы буквально из меня утекают, голова кругом, в глазах  — чёрные пятна… в поту весь был… После узнал, что это Фальковский, возможно, от проклятия заговорён был, то есть ломать его защиту пришлось… Затем — звенящая тишина, какое-то ощущение мерзкое долго не отпускало. Под душем ещё час простоял, словно желая смыть с себя всё зло. И лишь когда водки выпил — тогда только стало легче.

Мне сделалось бесконечно жаль этого роскошного и одновременно измождённого жизнью старика, решившегося открыть душу перед малознакомым собеседником,— настолько глубоко и болезненно, видимо, засели в его сердце события тех давних дней.

Я решил, что должен немедленно его приободрить.

— Не думаю, что в вашем случае было настоящее проклятье, открытие каналов для зла, как принято считать. Скорее всего — обыкновенная психологическая разгрузка, когда новые сильные эмоции перебивают старые обиды.

— Да нет— ухмыльнулся Чеглоков с явной грустью.— Что-то там всё-таки произошло, поскольку карьера у Фальковского в первое время действительно пошатнулась. При работающем газопроводе в его прежних услугах уже особо не нуждались, и на повышение он не пошёл. Получил очередное назначение в нашем представительстве в ФРГ, где занимался вопросами учёта… квитанции и бумажки подшивал. А Марина в 87-м в Москву вернулась — бросил он её.

— В таком случае ваши эзотерические усилия не пропали даром.

Чеглоков налил немного коньяка и выпил, закусив одним хлебом.

— Когда Марина вернулась, я тоже так думал. Конечно, мы несколько раз встречались — вспоминали прошлое или шли в театр, где просто молча сидели рядом весь спектакль… Увы, вернуть то, что навсегда ушло, уже было невозможно.

— Выходит, вы так и не женились?

— Да, и отсутствие штампа в паспорте остановило мне карьеру — в чём, как сейчас вижу, я оказался схож с Фальковским. Ведь при рассмотрении любого назначения смотрят кадровую анкету, и если видят, что соискатель одинок,— сразу в сторону откладывают, подальше от греха. А брать меня на поруки, как когда-то сделал Капитонов, теперь было некому. К тому же с середины восьмидесятых всю нашу старую гвардию начали понемногу отодвигать… Приходило много новых людей, Мингазпром СССР во главе с Черномырдиным[9] набирал силу и постепенно стал работать сам по себе, практически без участия ЦК. Многие старики тогда ворчали, но я — а мне в те годы было лишь под сорок — относился к переменам позитивно: повторять прежний марафон трудовой больше не хотелось, свои задачи перед государством я считал, в основном, выполненными и потому был не прочь уступать дорогу молодёжи. Только кто мог подумать, что среди молодых затрётся один старый чёрт!

— Неужели снова Фальковский?

— Правильно, а кто ж ещё! Я уже и забывать стал про него — а он в конце 88-го объявился в окружении Черномырдина с какими-то перестроечными идеями и советами. Но к тому времени реальной власти у ЦК уже не имелось, и мне было всё равно,— с этими словами он щёлкнул пальцами, вызывая стюарта.— Ну, хватит о нём, негодяе. Теперь-то ты понимаешь, что зря жалуешься на судьбу? Уверен, в твоём хождении на село и сотой доли моих злоключений не было, так-то… А вот из-за чего ты страдаешь, как, впрочем, и я сам страдал,— так это из-за страстности к делу, ты это понимаешь? Любить надо женщину, детей любить — а дело, особенно если оно чужоё или казённое — надо просто делать, делать без любви, без горения!

— “Не жди, не бойся, не проси” — так выходит?

— Да, это совершенно правильная формула.

В этот момент возле Чеглокова появился стюарт, что-то сообщивший шёпотом. Чеглоков покачал головой:

— А мы засиделись, между прочим. Закрылся источник хороших блюд, но на кухне есть пельмени. Будешь пельмени?

— Добрая советская еда, почему бы нет?

— Правильно, ведь мы не пижоны. Да и если я правильно тебя понял, то ведь ты, когда принимал решение вместо математики удариться в сельское хозяйство, наверняка мечтал, чтобы каждый советский человек имел возможность чем-то подобным насладиться — добротным, хоть и простым?

— Да… есть повод вспомнить! Пусть несут, и побольше,— поскольку у нас вечер воспоминаний.

— Да, это ты прав — воспоминаний! Кстати, всё хотел тебя спросить — ты случайно не родственник того, кто с Ельциным развалил Советский Союз?

Я улыбнулся.

— Ждал, когда вы спросите об этом. Ибо почти все рано или поздно задают мне этот же вопрос. Нет, нет и ещё раз нет.

— Я тоже думал так. Молодец.

— Каким же я могу быть молодцом, если в вопросах крови выбора у людей не бывает? Впрочем, не буду скрывать, в те годы мне довелось поработать в стане разрушителей.

— Ерунда, тогда мало кто этого избежал. А чем же ты там занимался?

— В 90-м в составе экспертной группы писал для Ельцина записки и комментарии по экономическим вопросам, а также помогал готовиться к теледебатам — это было накануне выборов народных депутатов РСФСР. Но вклад мой был совершенно мизерным, особенно если учесть, что уже тогда за Ельциным стояли очень мощные силы. Помню отлично, что предвыборный штаб “опального политика” занимал несколько этажей в высотке на Калининском проспекте[10] за двумя кольцами охраны.

— Хм, и ты там бывал?

— И даже ночевал несколько раз, так работать приходилось… Со страстностью.

— А вывеску внизу не запомнил? На территории какого эдакого ведомства опального Борьку приютили?

— Кажется, это был союзный Минуглепром.

— Правильно!— воодушевился Чеглоков.— А знаешь, кто всё это организовал?

Я с трудом сдержал улыбку:

— В силу логики сегодняшнего вечера — очевидно Фальковский?

— М-да,— медленно и как бы с неохотой ответил Чеглоков, то ли не желая признавать мою догадку верной, то ли что-то обдумывая.— В таком случае, давай-ка, ещё немного нальём, ты ешь пельмени, а я расскажу тебе вторую часть марлезонского балета. Идёт?

История, которую я далее услышал, по первому впечатлению походила на фантастический рассказ в жанре политического детектива. Однако анализируя услышанное и сопоставляя его с хорошо известными фактами и судьбами людей, я пришёл к выводу, что нечто подобное действительно могло иметь место быть, и наша твёрдая привычка видеть за событиями начала девяностых исключительно хорошо всем знакомых персонажей вроде Горбачёва, Ельцина или Гайдара — только часть правды, верхушечное и фрагментарное знание о подлинных механизмах катастрофы, произошедшей тогда с нашей страной.

Истоки этой катастрофы мой собеседник видел в том, что большая часть западных кредитов, посредством которых финансировалось строительство главного экспортного газопровода СССР, после “встряски” из-за рейгановских санкций были дополнены специальными соглашениями, позволяющими осуществлять их погашение и оплату процентов не валютой, а непосредственно поставками газа. Операторами по этим соглашениям выступали западногерманские и австрийские фирмы, получавшие за свои услуги хорошие комиссионные. И со слов Чеглокова, почти всё “техническое взаимодействие” с посредниками осуществлялось лично Фальковским в годы его “сидения ”в ФРГ.

На моё замечание касательно вероятного участия Фальковского “в комиссионных” Чеглоков поморщился и сказал, что если подобное и имело место быть в те опасные времена, то только не в личный карман, поскольку его соперник держал в голове “нечто большее”. И это “нечто большее” выглядело совершенно фантастическим:

— Мы, строившие газопровод, знали досконально каждый свой участок, но не видели целого. А вот он — увидел и оценил. Ведь это же даже сегодня невозможно представить во всей красе: в далёком Уренгое из-под мерзлоты бьют фонтаны газа, которым нет и не будет конца, этот газ сам по трубе бежит, поскольку компрессоры совершенно бесплатно работают на нём же, и, наконец, достигнув Западной Европы,— словно по волшебству превращается в деньги. Причём — в деньги настоящие и огромные. Но денег этих никто пока не видит и не осознаёт всю их прелесть и мощь, поскольку в данный момент весь газ качается в погашение кредитов, и так будет длиться десять лет. И вот Фальковский, умный как дьявол, со своей никчемной должности берется за невыполнимую, казалось бы, задачу: ко времени, когда наш газ начнет оплачиваться не зачётными векселями, а подлинной живой валютой, встать у самой кормушки. А если повезёт — то и приватизировать её.

— Да… в такое действительно трудно поверить. Времена ведь были ещё вполне советские, да и госбезопасность тогда даром хлеб не ела. Разве что кто-то влиятельный за ним стоял — хотя бы брежневские земляки с его днепропетровской родины?

— Кто бы за ним ни маячил, но свой план он — или они — состряпали капитально. Главное, в активе у него или у них имелась уйма времени: выплаты по кредитам заканчивались в 92-93-м годах, так что всё, буквально всё можно было рассчитать и успеть подготовить. Для начала требовалось добиться, чтобы газовая валюта не досталась какому-либо ведомству одному. Ведь таких огромных денег, собранных в едином месте, не водилось у нас даже при царях, случись такое — это ведомство решило бы разом все проблемы СССР и гарантировало развитие страны на десятилетия вперёд. Фальковский это отлично понимал и потихоньку готовил почву, чтобы ни “Союзгазэкспорт”, ни газовое министерство, ни Внешторг, ни Внешторгбанк СССР не смогли бы единолично взять под контроль будущие валютные доходы.

— Но разве мог мелкий клерк решить задачу подобного масштаба?

— Запросто мог. Суди сам: этот клерк лично опекал почти всех приезжающих в ФРГ в командировки наших министров, всевозможных председателей и даже завотделами ЦК. После официоза всегда шло неформальное общение, и мало кто из небожителей отказывался угоститься хорошим пивом или прокатиться по автобану с ветерком. А может — и ещё кое-куда заглянуть. Вот он-то всем этим и занимался… Затем, когда достаточно в связях окреп, засобирался в Москву, чтобы быть поближе к руководству союзного Мингазпрома. Устроился у Черномырдина кем-то вроде советника — об этом я уже говорил. А вот чего ты точно не знаешь — что работал он там над разделением Мингазпрома СССР на три треста: по добыче, по транспортировке и по продажам, понятное дело. К тому времени уже действовал относительно либеральный советский закон о госпредприятиях, который позволял переходить на полный хозрасчёт и работать автономно.

— Очень интересно. И как же Виктор Степанович к этой инициативе отнёсся?

— Сдержанно. Понял, наверное, что за фрукт к нему явился. За дверь не выставил, однако и приближать не стал. И как я теперь могу судить, повёл собственную игру: с горсткой доверенных людей в глубокой тайне подготовил и сумел согласовать с Рыжковым[11] постановление о преобразовании своего министерства в государственный концерн “Газпром”. Постановление то — настоящая спецоперация: его провели через союзный Совмин в течение считанных дней в августе 89-го, в “мёртвый сезон”, когда все, кто помешать мог, разъехались по отпускам. То есть Черномырдин нашего красавца внимательно выслушал, быстро разобрался, к чему тот клонит,— и сделал по-своему, всё наоборот. Умнейший был мужик!

— И после этого Фальковский задружился с шахтёрами?— вспомнил я эпизод с угольным министерством.

— Верно, а что ему оставалось? Когда понял, к чему Черномырдин дело ведёт, решил нагадить ему Украиной. Поскольку на территории Украины находилась добрая треть фондов общесоюзного “Газпрома”, надо было сделать так, чтобы Украина поскорее бы покинула Союз.

— Но ведь украинская идея сепаратизма старше самой Украины…

— Верно, но в ту пору она ещё не была активна. Я хорошо Украину знал — сытое и сонное царство! Чтобы это болото разворошить, потребовались мощнейшие шахтёрские забастовки в Донецке плюс ельцинская фронда, когда Борька от имени России начал орать о “суверенитете”. Тогда любую движуху организовать можно было буквально за копейки, а деньги у Фальковского за границей, как ты знаешь, имелись… Думаю, в начале 90-го за десять-двадцать тысяч дойчмарок наличными руководство шахтерского профсоюза было готово на всё. А бастующих шахтёров тогда сразу же и “Рух”[12] поддержал, по той же самой схеме.

— Напоминает историю про пломбированный вагон с Лениным.

— Правильно, бережливые немцы тоже, поверь, лишних денег на партию большевиков не потратили. Однако в 90-м немцы в благодарность за своё объединение[13] были готовы нам ноги целовать, американцы нашего развала страшно боялись из-за ядерного оружия, Франции и Англии было всё равно. Так что  роль разрушителя страны в этот раз взвалил на свои плечи Фальковский. Используя вместо революционных матросов недовольных шахтеров.

— И именно поэтому штаб Ельцина располагался в Минуглепроме?

— Так точно, в Минуглепроме СССР, по адресу Москва, Калининский проспект, дом 23… Ты же сам там ночевал!

Я не сразу нашёлся, что ответить. Для осмысления услышанного потребовалось некоторое время, которое мой собеседник использовал, чтобы расправиться с пельменями, сдобренными дижонской горчицей.

— Всё равно — невероятно,— я возобновил разговор спустя некоторое время.— Невозможно поверить, чтобы один человек с ничтожными полномочиями или вообще без таковых был в состоянии подобное провернуть!

— Да нет, всё возможно, всё просто… Дюжина-другая мотивированных соратников, грамотно расставленных на ключевые должности,— вот первейшее условие взятие власти, а вовсе не “захват телеграфа”, как нас учили. В данном же случае было ещё проще. Ведь советская власть, готовясь строить коммунизм, создала из народа такой пластилин — что буквально бери и ваяй, что хочешь, что душе угодно… Четверть миллиарда человек с девственно чистыми душами, без знания истории, без религии, поголовно расслабленные мантрами о всеобщей справедливости и борьбе за мир… Серый, косный, пластичный материл — разве не так?

С последними словами Чеглоков весь резко дёрнулся, а его глаза на миг вспыхнули потаённым огнём.

Не желая прозвучавшее утверждение комментировать и понимая, что наша удивительная во всех отношениях беседа понемногу приближается к концу, я поинтересовался о дальнейшей судьбе “величайшего из комбинаторов”.

По недовольной гримасе на лице моего собеседника было видно, что тот не горит желанием посвящать меня в дальнейшие события. Однако после короткого раздумья, потребовавшегося, очевидно, чтобы выжать из хранящейся в его голове информации безопасный минимум, он кратко поведал о следующем.

Поскольку “комиссионных” на счетах в ФРГ, подконтрольных Фальковскому, оставалось достаточно, при том что покупательная способность западных валют в СССР тех лет достигала воистину фантастических степеней, осенью 90-го вместо поддержки шахтёрских профсоюзов и украинских националистов Фальковский  сосредоточился на окучивании окружения Ельцина.

К тому времени Ельцин, благодаря предательству чечено-ингушской депутации, которая во время решающего голосования отказала в поддержке Воротникову[14], уже являлся Председателем Верховного Совета РСФСР и контролировал республиканское правительство. Главной задачей Фальковского стало сподвигнуть Правительство РСФСР взять под контроль газовый концерн, к тому времени работавший как коммерческое общество, подотчётное властям Союза.

“Ледоколом” для проведения этой операции был выбран ближайший ельцинский помощник и “госсекретарь” Бурбулис, которому удалось всего через 13 дней после избрания Ельцина главой республиканского Верховного Совета добиться принятия декларации о “государственном суверенитете” РСФСР. Документ этот требовался исключительно в качестве юридической основы, чтобы начать перетаскивать нужные предприятия и службы из союзного ведения в республиканское.

Однако с “Газпромом” случилась осечка. Дряхлеющее на глазах Правительство СССР, сквозь пальцы глядевшее, как ельцинский Белый Дом одну за одной уводит из-под контроля Кремля ключевые промышленные отрасли и даже учреждает собственный Центральный банк, тем не менее бережёт “Газпром” пуще зеницы ока. Главный аргумент, которым обороняется Кремль,— без своих трубопроводов в Туркмении и на Украине общесоюзный “Газпром” эффективно работать не сможет.

Однако с ликвидацией Советского Союза в декабре 91-го судьба “Газпрома”, казалось, была предрешена, теперь его можно было взять голыми руками, даже не дожидаясь официального начала “приватизации”,—  достаточно было указом Ельцина передать его в залог иностранцам ради жизненно необходимых кредитов. Но подобная сделка имела бы смысл только случае, если бы те же самые иностранцы прибирали к рукам и украинский участок главного экспортного газопровода.

На мой вопрос, имелись ли на тот момент серьёзные западные претенденты на активы “Газпрома”, поскольку отдать грандиозную корпорацию в руки “проклятому проходимцу” Ельцин при всей своей безбашенности вряд ли бы решился, Чеглоков мельком упомянул немецкий “Рургаз”, после чего переключился на Украину.

С его слов, в начале 92-го спасла “Газпром”, как ни странно, именно независимая Украина, а если быть совсем уж точным, то — “бесконечный хохляцкий жлобизм”. Сделавшись после развала СССР хозяевами проходящего по их территории газопровода, киевские власти твёрдо решили распоряжаться им сами и отметали любые предложения об уступке или продаже.

Черномырдин же, умело воспользовавшись передышкой, за считанные месяцы сумел объединить вокруг себя почти всех в России, кто был обманут или просто недоволен Ельциным. При этом — объединял “не приближая”, сохранив возможность осуществлять давление без риска быть обвинённым в нелояльности. И подобная тактика помогла: после предпринятого правительством Гайдара “наезда” на “Газпром”, когда в начале мая 92-го на всю страну была объявлена “проверка валютных счетов разъевшегося газового монстра”, спустя буквально пару недель Ельцин внезапно увольняет занимавшегося “проверкой” гайдаровского министра Лопухина. А в министерское кресло Лопухина садится сам Черномырдин, чтобы в декабре сменить посту главы Правительства уже собственно Гайдара.

— Ну а что было дальше, ты должен быть в курсе,— меланхолично заключил Чеглоков, словно снимая с себя возбуждение, под воздействием которого он начал пребывать в конце своего рассказа.— А знаешь ещё, кстати, кого Гайдар с Лопухиным собирались поставить на “Газпром”, получись у них задуманное?

— Охотники из гайдаровской команды обязательно нашлись бы. Ведь знания и опыт в те годы не значили ничего.

— Да нет, значили… вчерашнего научного сотрудника газовики бы просто отказались принять. Нужен был предприниматель с реальным именем и репутацией относительно незапятнанной. Ходорковский Миша — вот кто должен был в 92-м “Газпром” возглавить, имей в виду!

Потратив несколько минут, чтобы разделаться с остывшим ужином, Чеглоков как бы между прочим поведал, что в начале 93-го Правительство Черномырдина не пожалело сверхдефицитной валюты, чтобы выкупить права на перепродажу газпромовского топлива у некоей австрийской фирмы. Фирма же та принадлежала зарегистрированному в Швейцарии кооперативу, в число “пайщиков” которого усилиями Фальковского были включены лица из ближайшего ельцинского круга.

Звезда Фальковского неумолимо двигалась к закату. После возвышения Черномырдина он перенёс свою деятельность на Украину, пытаясь через старые связи добиться контроля над тамошней “трубой” — однако ни донецкие олигархи, ни украинские националисты, к становлению которых Фальковский приложил руку и рубль, не стали его поддерживать. Фиаско ждало его и на днепропетровской родине, где новое поколение хищников уже вцепилось в транзитный трубопровод мёртвой бульдожьей хваткой.

Последнюю попытку взять реванш Фальковский предпринял в 94-м, когда вновь вернулся в Москву. Грамотно сыграв на усиливающейся ельцинской подозрительности к набирающему популярность Черномырдину и уяснив, наконец, что в новую эпоху настоящие деньги зарабатываются не на “комиссиях”, а через ценные бумаги, он сумел добиться закрытого президентского распоряжения, разрешающего “Газпрому” провести так называемый “опцион”. Суть “опциона” состояла в возможности выкупить у государства треть газпромовских акций по символическому номиналу, выраженному в бесконечно обесценившихся советских рублях — то есть за сущие копейки. При этом половина из данного умопомрачительного пакета акций должна была быть передана непосредственно Фальковскому: пятью процентами он намеревался расплатиться с “нужными людьми”, а десять — оставить себе.

Однако Черномырдин и на этот раз переиграл “комбинатора”: под всевозможными предлогами он тянул с подписанием постановления, необходимого для запуска “опциона”, а в 97-м поспособствовал сливу деликатной информации молодому вице-премьеру Борису Немцову[15]. Вспыхнувший как порох Немцов устроил грандиозный скандал, который похоронил “опцион” навсегда.

На мой вопрос о дальнейшей судьбе Фальковского Чеглоков с показным равнодушием, однако с явной сталью в голосе сообщил, что после упомянутых событий 97-го года “его больше никто не видел”.

Несложно было догадаться, что Чеглоков знает о судьбе Фальковского кое-что ещё, однако я счёл за благо удовлетвориться услышанным.

Ведь если предположить, что старое проклятье в тот год Фальковского наконец настигло, на пути к своему исполнению успев разрушить страну и искалечив миллионы судеб, то вряд ли моему собеседнику стоило о том лишний раз вспоминать.

— Ну что, всё ещё жалеешь о своем сельскохозяйственном выборе?— приободрил меня всезнающий ветеран ЦК, когда приблизилось время прощаться и уходить.

— Я принадлежу к тому типу людей, для которых спокойная системная работа предпочтительнее авантюр, даже сверхуспешных. А поскольку нынешнее время больше располагает к авантюрам, я испытываю дискомфорт. Соевый завод — отнюдь не главная радость в жизни, но зато — источник системности…

— Построим мы твой завод, не переживай. Станешь ты там председателем совета директоров и обеспечишь себя спокойной и системной работой на всю оставшуюся жизнь.

— Благодарю за поддержку,— искренне ответил я,— она дорогого стоит. В таком случае каковы должны быть мои дальнейшие действия? Готовиться к инвестиционному комитету?

— У нас частный закрытый фонд, и лишние формальности ни к чему.

С этими словами Чеглоков поднялся из-за стола и медленно, немного покачиваясь по линии плеч, двинулся в направлении выхода.

Я последовал за ним.

Возле дверей он остановился и внимательно на меня взглянул. После — произнёс:

— Фонд частный, и хозяйка его — Вероника. Решение будет принимать она.

— А как же вы?— я буквально опешил.

— Я лишь консультант, и моя задача — проект одобрить и поверить в того, кто его принёс. В тебя вот я поверил.

— В таком случае — за чем дело стало?

— Дело стало?— переспросил Чеглоков, направив на меня проницательный и где-то жёсткий взгляд.— Дело не стало, дело идёт…

Сделав шаг, чтобы взяться за витую бронзовую ручку на двери, он затем вновь ко мне повернулся — и перенёс свою ладонь на моё плечо.

— Я вот что хотел тебе сказать, прими это серьёзно. Ты ведь знаешь про Веронику Игоревну — она одинока. Если ты готов составить ей союз, то все твои идеи будут реализованы, а все проблемы — решены.

Эти слова были произнесены медленно и чрезвычайно тихо, однако каждое врезалось в моё сознание ударами тревожного колокола.

— То есть как? Я правильно понял?.. Вы имеете в виду…

— Да, я имею в виду, что ты мог бы жениться на Веронике.

— Но я видел ее случайно, одним глазом… Но как она…

— Она согласится — ты же знаешь, что у неё выбор небольшой. Она — хороший, очень хороший человек, только одинокий.

И, немного помолчав, неожиданно вновь перешёл на “вы”:

— Подумайте над этим предложением. Я знаю, у вас семья, трое детей — но то, что я сейчас говорю, будет лучше, в том числе и для них. Обеспечите детям достойный старт, откроете жене и детям счета за границей — и никто не будет на вас в обиде. Так что сделайте этот шаг… шаг к лучшему будущему!

Я что-то ответил, не помню, что именно, механически и вежливо, мы попрощались, я скатился по лестнице вниз и выскочил на воздух, ошарашенный и раздавленный. Озвученные условия наступления персонального счастья выглядели дикими и неуместными, обесценивающими весь наш многочасовой доверительный разговор.

Не обращая внимания на заказанный для меня таксомотор, в полузабытьи я прошагал от Моховой через Китай-город до набережной, и только там, охладившись прикосновением к ледяному граниту парапета, стал понемногу приходить в себя.

Утром следующего дня я первым же делом позвонил своему приятелю и обо всём рассказал.

Приятель, судя по всему, был изумлён почище моего. Однако, подумав немного, сумел отчасти ситуацию прояснить:

— Сильное предложение! Ведь Вероника не просто богатенькая миллионерша. Как бы это тебе объяснить… Чеглоков, со всеми своими возможностями и связями, приходится ей отчимом, имей это в виду.

— Понятно… Но как такое могло получиться? Он ведь сказал, что не женат.

— Мать Вероники в молодости считалась его невестой, но в итоге вышла замуж за дипломата, который, видимо, показался на тот момент покруче работника ЦК. Дочь у них родилась инвалидом, и дипломат их вскоре бросил. А Чеглоков — простил и стал во всём помогать, отсюда такая странная между ними связь. Он же и свой Фонд Веронике подарил, иначе откуда у несчастной девушки взялись бы такие деньжищи?

Этот короткий разговор расставлял все точки над “i”.

Из множества просителей и ходоков за деньгами Чеглоков меня выделил, обнаружив, очевидно, какие-то общие со своими черты характера. Возможно, что даже именно ту самую “страстность к делу”, что некогда согревала и вела его самого. В таком случае моя необычная и почти бескорыстная привязанность к малопривлекательному сельскому хозяйству уже не смущала, а наоборот, позволяла предположить, что я с не меньшим энтузиазмом смогу штурмовать и новые горизонты.

Или всё же тот выбор, перед которым я оказался,— и есть прямой и непосредственный результат пресловутой “страстности”? Ведь серый и косный материал, если рассуждать в близких к Чеглокову масонских терминах, обрабатывается не огнём, пылающим в душе, а рутинным и монотонным трудом — когда живёшь по проверенному правилу “не жди, не бойся, не проси”. И наградой здесь за избыточный успех обязательно случается предложение, вроде полученного мной, при котором отказ означает обнуление едва ли ни всех прошлых трудов и дел, а согласие — необратимое превращение в косный объект, чью прежнюю сущность кто-то иной будет безжалостно изменять на собственный лад?

Так, занимаясь постижением этих дьявольских законов, я совершенно забывал о несчастной Веронике, которая, конечно же, не держала в голове всей этой сложности, а просто мечтала о счастье. Однако чем-либо помочь ей я, разумеется, не мог.

В Фонде я более не появлялся и Чеглокову не звонил — что, полагаю, тот в полной мере предвидел.

Года через два я узнал, что весь их семейный бизнес был переведен за границу — очевидно, бывший работник ЦК, не дрогнувший перед американскими санкциями в начале восьмидесятых, в условиях новой санкционной войны между Америкой и Россией решил больше не рисковать. Только по этой причине я счёл возможным раскрыть некоторые подробности, ставшие мне известными в конце незабываемого во всех смыслах 2013 года.

Денег на амурский завод я, понятное дело, не нашёл, однако предприятие в итоге было построено усилиями местных предпринимателей и областных властей. Оно расположено в Белогорске практически на нашей прежней площадке, однако вместо запроектированных моей командой высокотехнологичных английских экстракторов и совершенных элеваторных механизмов из Дании укомплектовано китайским оборудованием. Говорят, работает это оборудование из рук вон плохо: после торжественного открытия завода в 2017-м, когда символическую кнопку запуска собственноручно нажимал Президент России, уже минуло два года, а завод едва готовится выйти на половину проектной мощности. С другой стороны — он всё же действует, и поэтому пусть себе продолжает работать, без малопродуктивных ожиданий великого и  неуместной “страстности”.

Да и я теперь сам — “скупее стал в желаньях” и ещё сильнее дорожу семьёй и тем хрупким миром, который удаётся поддерживать в профессиональной сфере, не от хорошей жизни охватывающей несколько проектов и служб одновременно. Разумеется, старые привычки искореняются с трудом, и по-прежнему хочется чего-то большего, свежего и яростно-азартного. Однако понимание цены, которую обязательно придётся за это заплатить, быстро остужает разгорающуюся страсть.

Очевидно, именно так устроен мир, и изменить этот порядок вряд ли возможно.

И лишь изредка, когда я должен куда-либо улетать, и при посадке в аэропорту по привычке ищу возможность выпить кружку пива (поскольку перед перепадами атмосферного давления во время полёта врачи настоятельно советуют насытить организм жидкостью), я с некоторых пор стараюсь обязательно заказывать известное немецкое пиво с изображенной на этикетке кельмой, удивительно напоминающей инструмент на значке у Чеглокова.

Проделываю это затем, чтобы освежив себя прохладным хмелем и вспомнив нашу странную встречу, после взглянуть в высокое и молчаливое небо над взлётной полосой. Ибо тогда начинает казаться, что в его насыщенной бесконечности, за неуловимыми приметами благоприятствования и удачи для ближайших дней всё ещё можно различить смутный, временами отчасти призрачный знак, свидетельствовавший бы о том, что в мире ещё остаются живые истины и долгие пути, не отягощённые необходимостью расплачиваться за каждый шаг и вздох.

__________

[1] Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза – высший постоянно действующий партийный орган, который наряду с исполнением партийно-политических функций также являлся куратором хозяйственного управления в СССР до августа 1991 г

[2] Щербина Борис Евдокимович (1919-1990) — министр строительства предприятий нефтяной и газовой промышленности СССР в период с 1973 по 1984 гг

[3] Патоличев Николай Семёнович (1908-1989) — министр внешней торговли СССР в период с 1958 по 1985 гг

[4] Долгих Владимир Иванович (род.1924) — выдающийся партийный и государственный деятель СССР и России, с 1972 г секретарь ЦК КПСС, в 1976-1984 гг заведующий отделом тяжелой промышленности и энергетики ЦК КПСС, с 1982 по 1988 гг кандидат в члены Политбюро ЦК КПСС

[5] Капитонов Иван Васильевич (1915-2002) — советский партийный и государственный деятель, секретарь ЦК КПСС по организационной работе и кадрам в период с 1965 по 1986 гг

[6] Косыгин Алексей Николаевич (1904-1980) — выдающийся советский государственный и партийный деятель, член Политбюро ЦК КПСС, председатель Совета Министров СССР в период с 1964 по 1980 гг

[7] ввод ограниченного контингента советских войск в Афганистан состоялся в декабре 1979 года

[8] Л.И.Брежнев скончался 10 ноября 1982 г; санкции США были отменены 13 ноября 1982 г

[9] Черномырдин Виктор Степанович (1938-2010) — советский и российский государственный деятель, Министр газовой промышленности СССР в период с 1985 по 1989 гг, первый руководитель государственного концерна “Газпром” (1989-1992), Председатель Правительства России (1992-1998)

[10] с 1994 г — улицы Воздвиженка и  Новый Арбат

[11] Рыжков Николай Иванович (род.1929) – советский и российский партийный и государственный деятель, Председатель Совета Министров СССР в период с 1985 по 1991 гг

[12] националистическое и антисоветское “народное движение” Украины, созданное в октябре 1989 года

[13] объединение Германии (поглощение ГДР Федеративной Республикой Германией) началось в ноябре 1989 года с падения Берлинской стены и завершилось 3 октября 1990 г.

[14] Воротников Виталий Иванович (1926-2012) — советский партийный и государственный деятель, председатель Совета Министров РСФСР (1983-1988), член Политбюро ЦК КПСС (1983-1990), Председатель Президиума Верховного Совета РСФСР с 1998 г по 29 мая 1990 года — когда после серии голосований на Съезде народных депутатов РСФСР, так и не сумевшей определить победителя, в результате неожиданного изменения позиции делегации Чечено-Ингушской АССР он уступил свой пост Б.Ельцину.

[15] Немцов Борис Ефимович (1959-2015) — российский политический и государственный деятель, Министр топлива и энергетики России в 1997 г и вице-премьер Правительства России в 1997-1998 гг.