Опубликовано: предоставлено для публикации в журнале «Реальный мир»
Яков Шустов
Городка нашего, как бы вы ни хотели, не найдешь на картах. Разве что на цеэрушных каких-нибудь. А на наших нет. Сначала он был оборонным и секретным, а потом его просто забыли, хотя к нему ведет железнодорожная ветка, впрочем, тоже ни на каких картах не отмеченная. Если честно, то у нас скучно. Очень. Единственным развлечением является клуб. Отдушиной, как считает его директор. Клуб у нас красивый и вместительный. Наследие того невозвратного прошлого, когда городок был оборонным и секретным. Кроме того, зимой там топят и можно познакомится с девушками, хотя в городке все и так друг друга знают. К нам часто приезжают разные артисты. Вокальные певцы, престидижитаторы и дрессировщики декоративных собачек. Наша администрация не жалеет для их приглашения денег, иначе жители разъедутся от скуки куда глаза глядят.
Однажды осенью городок наш украсили свеженарисованные директором клуба афиши. «Виктор Звездный – психотехническая рапсодия, укрощение бытовых приборов и танцы до упада в сопровождении пылесос-оркестра». Вокруг афиш стояли небольшие толпы и читали их с видом восставшего народа, читающего декреты Ленина. Вечером клуб был полон.
Я удобно устроился в одном из рядов партера с кульком черных семечек подсолнечника. Они, вернее процесс их поедания, превращают восприятие искусства в некую медитацию – то, что Михайло Ломоносов определял как «совокупление астрала души с музыкой мироздания». Но в этот вечер лузгать семечки мне не пришлось. И всем остальным тоже.
Открылся занавес. На сцене были установлены пюпитры с прикрученными к ним скотчем различными духовыми инструментами. От геликона из пионерского оркестра, до губной гармоники, трогательно и миниатюрно торчащей на никелированной треноге пюпитра. Зал в ожидании затих. На сцену вышел нелепый человек в цилиндре и чужом фраке. Будь он черён лицом, его можно было бы принять джазового тенора. К впалой груди он прижимал футуристический корпус пылесоса «Ракета» с хромированными соплами и утопленными в корпус колесиками. Директор клуба и, по совместительству, униформист, одетый по такому случаю в гусарский ментик, вынес обитую дерматином подставку на железных крашеных ножках и установил посреди пюпитров. Человек во фраке, а это был Виктор Звездный, поставил пылесос на принесенную мебель и включил его в заботливо поданный директором штепсель удлинителя. Как человек не чуждый технике, я отметил, что шланг пылесоса включен не в воздухозаборник, как принято при уборке помещения, а в противоположное отверстие, как делают умельцы, не имеющие дорогого компрессора, для подключения красящего пистолета-пульверизатора. На конце трубки, венчающей шланг, было укреплено нечто, показавшееся мне силиконовой вагиной, виденной мной в райцентре на витрине магазина «Казанова».
Зал напряженно затих. Звездный поклонился и включил пылесос. Сначала он поднес трубку с резиновыми губами к, пионерскому горну, укрепленному на пюпитре. И – о чудо – в зал полились звуки увертюры к «Тангейзеру». Звездный молниеносным движением перенес шланг к ближнему от горна гобою, и звуки мазурки Моцарта обрушились на зал. Вертясь в кругу прикрученных к пюпитрам инструментов, мельтеша фалдами фрака, как артист Миляр в роли черта, Виктор Звездный творил на наших глазах безусловное чудо, заставляя шланг пылесоса играть на дюжине инструментов все более разнообразные мелодии. Отрывки из опер сменяли поппури саундтреков из популярных кинофильмов и рекламных роликов про рыжего Апа. Народные напевы плавно переходили в революционные марши и вдруг неожиданно сменялись колыбельными. Зал был заворожен, как популяция бандарлогов под гипнотическим взглядом питона Каа.
Через минут сорок все кончилось. Торопливо запихивая по карманам кульки с неначатыми семечками, мы принялись неистово аплодировать. Стены клуба не слышали подобных оваций с приезда в наш городок полузапрещенного когда-то певца Аркадия Северного. Пожалуй, Виктору Звездному хлопали с даже большей искренностью и энтузиазмом, так как за ним не тянулся шлейф диссидентской славы. Звездный кланялся, словно испорченный заводной журавль, не выпуская из правой руки пылесосного шланга.
В моральном отношении наш городок абсолютно чист, вернее естественен. Парочка, заведшихся было у нас меньшинств, съехала в никуда несколько лет назад, не выдержав непроницаемой стены бойкота местных гомофобов. Единственное, что мы можем себе позволить, и позволяем, — это просмотр через немытое стекло городской гостиницы дальнейшего выступления гастролера или гастролеров в паре и группе с нашими девчатами. Женская часть обитателей городка томится как наложницы какого-нибудь захудалого саудовского гарема, видя с утра до ночи тех же обрыдивших с детского сада сашек и колек. А мы, в свою очередь, хорошо понимаем жителей тундры, предлагающих своих воняющих тюленьим жиром скво забредшим в стойбище геологам. Говорят, что, то чем мы занимаемся, называется периферийным вуайеризмом, но мы этого, слава Богу, не знаем.
После короткого препирательства между барышнями, в номер к Звездному решено было отправить Альбину, признанную совратительницу заезжих знаменитостей, прославившуюся египетской ночью с певцом Шурой. Наша маленькая, но дружная компания истинных ценителей заняла наблюдательный пост напротив окна номера Звездного, расположенного, по традиции, на первом этаже и выходящего к зарослям кустов акации. Сунув пятёрочку швейцару гостиницы, Альбина зашла внутрь. Через минуту она уже отворяла дверь номера Вити Звездного.
Особую прелесть процедуре подсматривания придавало то, что фигуры за немытым стеклом жили и двигались как бы в немом кино, позволяя нам озвучивать их действия своими «Вау» и «Дас ист фантастиш». Вот Альбина открывает дверь, вот ее блузка распахивается, обнажая мерцающие призывно розовым светом округлости грудей. Вот Витя Звездный делает ей шаг навстречу. Что это!? Если б я имел коня, это был бы номер… Звездный решительно запахивает блузку на груди Альбины. Александр Блок и юная княгиня Одоевцева. Отец Сергий, ёж его мать. Через минуту пылающая праведным гневом Альбина стояла среди нас, похожая на валькирию, совершившую вынужденную посадку.
— Пошли, что ли… — проканючил кто-то и задних рядов, но неведомая сила заставила нас остаться.
Звездный, столь жестоко надсмеявшийся над всем сакральным нашего городка, подошел к убогой гостиничной койке и склонился над лежащим на ней пылесосом. Рука с электрической вилкой ткнулась в настенную розетку. Звездный медленно начал раздеваться. Фрак и великоватая для него рубаха упали на пол, как в бессмертном стихотворении Пастернака. Стянув, какие то дореволюционные трусы в турецкий горошек наш Витек взгромоздился на койку, обняв пылесос худыми руками и ногами караморы. То ли нам показалось, то ли это происходило на самом деле, но шланг пылесоса, как бы без посторонней помощи стал передвигаться по нелепому телу Звездного. Звездный раскинулся в позе ласкаемой собаки. Тогда шланг, побродив по его животу, осторожно стал приближаться к его малопримечательному паху. Худая рука музыканта потянулась к выключателю настенного бра, и комната погрузилась в темноту.
Холодная, как мертвая лягушка, ладонь Альбины скользнула в мою.
— Ящик, – сказала она.
— Клинского, – сказал я.
Наши руки разъединила стальная ладонь стоящего сзади учителя физкультуры, признанного городского авторитета.
На следующий день в клубе не то что яблоку упасть было негде, а яблочному огрызку. Подтянулись даже какие-то старообрядцы, годами не вылезающие из своих лесных схоронов. Из клуба были вынесены все стулья и сложены штабелями во дворике, так как сегодня должны были состояться танцы до упаду, как было обещано в афишах. Опять на сцене были установлены пюпитры с прикрученными скотчем инструментами. Сердце кольнуло. Вид саксофона, притороченного прозрачными путами к металлической стойке, напомнил мне виданную когда-то картину про святого Себастьяна, привязанного к лишенному листьев дереву. Саксофон тоже казался утыканным торчащим оперением клавиш. Директор, все в том же гусарском прикиде, вынес подставку. Вышел Звездный, неся пылесос. И началось.
Через пятнадцать минут толпа полностью была под гипнотическим воздействием их музыки. Танцевали все. Определить жанр или стиль обрушившейся на нас музыки было невозможно, но ноги сами выделывали па, голова дергалась в ритм, руки сами тянулись, чтобы закружить партнершу, а пальцы непроизвольно щелкали, как испанские кастаньеты. Вдруг перед сценой, где подобно шаману во фраке крутился посреди безлюдного оркестра Звездный, образовалось пустое пространство. Это толпа расступилась, оставив посреди танцующую Альбину. Наверное, так же танцевала Саломея перед иудейским царем Иродом, чтобы заполучить вожделенный сувенир. Волосы ее, не Саломеи, а Альбины, разметались, как от штормового ветра. Ланиты, это щеки по-поэтически, пылали, словно жирафы Сальвадора Дали. Пунцовые губы полускрывали жемчуг зубов, а глаза, обрамленные густым мехом ресниц, заставляли отдать жизнь за поцелуй, а уж за ночь… И глаза Звездного встретились с её взором.
К гостинице мы шли молча, как секунданты на офицерскую дуэль чести. Учитель физкультуры нес, выигранную по телеконкурсу видеокамеру, чтобы бы потом не возникало вопросов про достоверность. Я мял в кармане три хрустящие сотни, нисколько их не жалея. Все прошло так, как мы и думали. Пылесос в эту ночь был задвинут под кровать, а Альбина попросила не выключать свет.
На следующий день Звездный давал прощальный концерт. В почетной ложе сидели мэр и начальник милиции с женами и тещами. Стулья были на месте. Но на некоторых сидело по два и даже три человека. Опять пюпитры, директор в ментике. Музыка, на этот раз была какая то ностальгическая. Куда бы ни заходила мелодия, импровизация все равно возвращалась к теме довоенного польского танго «Та остатня неделя». Многие доставали носовые платки, а не имевшие таковых мужики, пришедшие на концерт в немодных широких галстуках, утирали скупые слезы их разноцветными концами. Альбина сидела в первом ряду, беспрерывно имитируя поцелуи в сторону Звездного, как бы поощряя его за хорошую игру. Вдруг все инструменты перешли на тему «Похороны нашей любви» несравненного Кита Ллойда. Любимую песню Тимоти Маквея, которую он наигрывал на банджо, перед тем как сесть на электрический стул. Инструменты играли так, как звучит ветер в ветвях придорожной ивы для умирающего от переохлаждения бомжа.
Вдруг оркестр замолчал. Что-то тихо щелкнуло. Зал охнул. По телу Звездного пробежала голубая молния. Я видел такие молнии в американских фильмах, когда убивает сильным током плохих персонажей. Запахло горелой резиной и горелым мясом. По электрошнуру соединяющего металлическое тело пылесоса с розеткой пополз коптящий язык траурно-красного пламени…
День похорон выдался прозрачно-ясным. Не солнечным и не пасмурным. Бывают такие дни в нашей средней полосе. Народу было не так уж и много. Не столько, сколько было на концерте. Но те, кто ходил к гостинице, были все. Кроме Альбины. Девушки принесли сгоревший пылесос, завернутый в чистую простыню. Наш батюшка, бывший когда-то военным дознавателем при штабе Северо-Кавказского военного округа, сначала не хотел, чтобы пылесос лежал рядом с мертвым музыкантом, но потом согласился. Когда процедура похорон закончилась, все кинули по горсти земли на затянутую дешевой тканью крышку гроба и могильщики стали забрасывать яму, наш батюшка выпил единым глотком поднесенный ему стакан холодной, прозрачной водки. Утерев губы рукавом рясы, он вдруг запел приятным густым баритоном забытую уже песню на слова поэта из восьми букв, часто встречающегося в кроссвордах.
«Меж высоких хлебов затерялося
Небогатое наше село…»
