ФОТО:
Опубликовано: предоставлено для публикации в журнале «Реальный мир»
Яков Шустов
Первая пуля раскола мраморную облицовку на стене посольства. Вторая ударила в жестяной овал с изображением перекрещенных кетменя и домбры.
Следующие превратили в ледяное крошево витринное стекло дверей. Милицейский капитан выскочил из облицованной гофрированным железом будки, на ходу передергивая затвор укороченного автомата. Бульвар, уныло утыканный голыми кустами, был пуст. Капитан, поводя автоматом, обозревал слепые окна домов и промерзшие скамейки, словно медведь-шатун поднятый в неурочный час из берлоги. И тут его настиг последний выстрел. Да не выстрел, а целый залп. Картечины разорвали казенный ватник цвета маренго и клочья пропитанной кровью ваты полезли из туловища капитана, как ростки злаков в ускоренной съемке из научно-популярного фильма. Милиционер открыл рот, как бы собираясь, что-то сказать и с мягким стуком упал в блистающую под наддверными прожекторами россыпь осколков. Патрульная машина, вынырнувшая в начале бульвара, с визгом развернулась на грохот выстрелов. Через десять минут уже десяток людей в форме и штатском суетились вокруг убитого, с тревогой озираясь на мертвые окна окрестных зданий. Ещё десяток с сосредоточенным видом выхаживали по находящемуся напротив посольства бульвару, внимательно вглядываясь в мерзлую землю.
* * *
В это же время на предпоследнем этаже бетонной башни, торчащей на краю одного из спальных районов столицы, агонизировал человек. Это была невидимая миру агония. Не крик, а всхлип.
Человек тихо агонизировал и думал: «Они обычно говорят, что у них раскалывается голова. А во рту лошади нассали. О книжные мальчики не нюхавшие…». Если бы в этот утренний момент Позднякову нассала бы в рот лошадь, он бы не убирал рта от этого источника наслаждения, пока не потекло какое ни будь пиво. Поздняков ждал лошадь с судорожно открытым ртом, напоминая собой труп с антивоенной графики немецких экспрессионистов. Поздняков ждал лошадь. Но она не пришла. И не нассала, зато оказывается нассал Поздняков . Бухарский ковер , от слова бухать , издавал зловоние двадцати кружек пива, усугубленных водкой. Проснуться на склизком, кафельном полу общественного туалета было бы значительно комфортней.
Выдираясь из промокших брюк и трусов, как раздавленная лягушка из своих внутренностей, Поздняков пополз к кухне. Выпроставшись, вскочил, как мог и удивляя мир ногами давно мертвого человека, ввалился в кухню. Боком припал к холодильнику и весом худого тела открыл дверь , качнувшись в сторону. Медленно совершив возвратно-поступательное движение, Поздняков схватился за приятно запотевшую бутылку пива, одну из многих занимавших всю верхнюю полку холодильника. В дальнейшем он стал напоминать своими действиями японского самурая совершающего сепукку, из рассказа Юкио Мисимы «Патриотизм». Балетным движением он перенес священное сокровище на клеенку стола и, не решаясь отпустить горлышко, другой свободной рукой тихо прикрыл дверь холодильника. Потом его рука стремительно метнулась к набору кухонной утвари укрепленный на стене. Из всего набора раскрашенного безумным хохломским узором только открывалка для бутылок явно была в деле, остальными приспособлениями не пользовались не когда. Точным, как у матадора движением, Поздняков выхватил открывалку из гнезда и совместил с пивной пробкой, зажмурившись, нежно и быстро дернул рукоятку открывалки вверх. Раздался приятный хлопок. Осторожно, отложив открывалку с налипшей на ней пробкой, Поздняков освободившимися руками взял со специальной вешалки тяжелую пивную кружку и осторожно перенес ее на стол. Друзья подарили Позднякову целый набор таких кружек, уверяя его, что привезли их из Германии, а на самом деле попросту забрали в какой-то московской пивной.
Не нервничая. Со спокойствием профессионального палача, унимая сердцебиение стайера на финише , Позняков налил пол кружки пива. Тут же образовавшую обильную пену. Поздняков ждал. Говорят, что если сразу выпить эту пену, то в головном мозге лопнут какие-то сосуды и человек может мнгновенно ослепнуть на всю жизнь. Наконец пена осела. Поздняков отпил. «Необычайным цветным узором земля и небо вспыхивают вдруг»… К третей бутылке Поздняков настолько пришел в себя, что заметил лежащую на полу газетную простынь, ну не простынь, а скорее пеленку, которую он вчера принес с собой и собирался почитать перед сном. Бережно сложив ее и приспособив для чтения , Поздняков сразу уперся взором в рубленый шрифт заголовка: «ВОЛЫНКА». Рядом было изображена детская клизма, но только вместо одной штуковины приспособленной для втыкания в нежную детскую попку, были нарисовано четыре или пять таких штуковин, торчащих пучком. Ниже мелким шрифтом стояло «газета прямого назначения». Несколько ошарашенный Поздняков перевел взгляд на довольно большую фотографию косо расположенную в левом верхнем углу газеты. На фото, представляющем собой кадр из какого то зарубежного порнофильма , была изображена следующая сцена: матрос , судя по бескозырке с надписью «Аврора» и спущенным долу клешам, стоя насиловал какую-то пышнотелую даму из высшего общества, о чем свидетельствовало обилие разорванных кружев. Лицо матроса выражало усталость рабочего человека, вдали виднелся силуэт Храма Василия Блаженного. Насладившись видом соблазнительно налитых грудей насилуемой дамы, Поздняков хлебнул пива и приступил к изучению буквенной криптограммы украшающей середину газеты .
Расползшаяся по всей площади газетного листа надпись гласила: «Президент, улыбнись с пролетарской елды !» Затейливо расположенные буквы, образовывали, как бы эмблему серпа и молота. Причем порнофото со скучающим матросом служило ударной частью стилизованного молотка.
Читать разъединенные таким образом тексты было трудно , но Поздняков, приняв пивка, принялся читать расположенную в правом верхнем углу передовицу озаглавленную по-немецки : «Комм цу унс». Прочитал он следующее: «Способны ли они, руками уставшими от онанизма, удержать руль России, мчащейся и трещащей по швам к солнечному Мадагаскару? Кто они? Похожий на отварного опарыша Зюганов? Ссущий соком своего мозга Жириновский ? Сурок, который всегда с нами? Бычок «Примы» — Примаков? Политгейша с измазанным помадой цвета говна, ртом? Плейбой Немцов и пигмей Кириенко? Неспособное КРО, недееспособное НПСР, нетрудоспособное «Отечество»? «Единство», про которое Владимир Семенович Высоцкий пел, «а им бы разъединиться.»? «Яблоко», то самое, которым отравили пушкинскую Спящую Царевну? Упавший и неотжавшийся Лебедь? Курский каплун Руцкой? Тюлькин, по отчеству наверное? Заводная макака Ампилов? Сгнившая тазовая кость Элис Романофф – Дим Димыч Васильев? Жид Гусинский и еврей Березовский? Или наоборот. Гриша Явлинский или Миша Горбачев? Маршал Сергеев, генерал Макашов, ефрейтор Збруев? Словом все те, кто напрасно коптит небо Родины. Или может позорно изгнанный из рядов РНЕ Баркашев? Изгнанный за связь с Алиной Винтухновской. Нет, не могут они рулить. Мы можем… Так, что ребята идите к нам». Статья была подписана почему то по-французски – «Петит бугр»
Описание такого количества монстров могло вывести из равновесия кого угодно, а измученного алкоголем Позднякова и подавно. Пришлось открывать следующую бутылку. Прочитав какие-то уж совсем непонятные тексты о разнузданных похождениях сильно пьющих молодых людей, называвших друг друга гауляйтерами, Поздняков вспомнил читанную в детстве книгу «Это было под Ровно». Там речь тоже шла о гауляйтерах. Так ничего и не поняв, он тоскливо крякнул и счел первую страницу прочитанной.
Испив изрядный глоток пива, Поздняков развернул газету, С листа на него сразу оскалилось два черепа один детский, другой птичий. Внимательно прочитав статью проиллюстрированную детским черепом, Поздняков понял, что это совсем не детский череп, а череп принадлежащий медвежонку коале, поскольку речь в статье шла о кознях Австралии против России. Птичий череп принадлежал птице Киви, потому, что в статье речь шла о Новой Зеландии. Там сильно обидели какого то российского рыбака и поэтому надо было сбросить на эту Зеландию атомную бомбу.
На всю третью страницу располагалась огромная статья, озаглавленная почему то по латыни и с мудреным эпиграфом на церковно-славянском. «Полиглоты, ёжить их в спину» – подумал Поздняков. Ни латыни, ни церковно-славянского он не знал и сразу начал читать статью. Дочитав до половины невнятный текст, он смутно понял, что речь идет о древних русах и их антиподах-братьях, неком племени, постоянно именуемом опять таки же на латыни. Эти племена в течении праистории и просто истории пытались соединиться, но Папа Римский их зачем то все время разъединял . Статью украшала картинка из какого то древнего манускрипта. На картинке андрогинное существо с двумя туловами и лицами спало под очень красивым волшебным деревом. На дереве сидела птица Алконост и испражнялась существу на живот. Подпись под картинкой гласила: «Хорс Велес отдыхает».
Одолев страницу до конца и узнав, что прародители русов и таинственное племя так и не воссоединились, Поздняков решил позавтракать. Открыв холодильник, он достал из круглой коробки сегмент плавленого сыра, попутно позавидовав цветущему виду изображенной на этикетке чухонской стервы. Хлебнув изрядную дозу пива, он сложил газету последней страницей к верху и углубился в чтение. Первым там шло длинное стихотворение «Поэт и все остальные». Начиналось оно так: «Поэту встретился мудрец, тот час пришел ему кобздец». Потом поэту встречались различные аллегорические фигуры, с которыми он поступал аналогично. Стихотворение кончалось : «Поэту встретились менты и вот пришли ему кранты». Порадовавшись, что разнузданный стихоплет никому более не будет досаждать, Поздняков перешел к изучению письма в номер. Письмо начиналось: «Мне десять лет, я учусь в средней школе…», а кончалось: « Цели и задачи вашей революции глубоко не верны, ибо чиновники и капиталисты не являются подлинными врагами Русского Народа, так как чиновник может спиться и быть отставленным от должности, а капиталист потерять состояние в результате биржевой аферы, Тем самым они переменят свою антирусскую сущность, Подлинными же врагами России являются Жиды и Пидорасы, ибо нет силы способной помешать жиду жидовствовать ,а пидорасу блудить гузном. На том стояла и стоять будет Русская Земля». Подпись: «Анечка».
Далее шла подборка статей с общим заголовком «Хроники хроника» Статьи содержали абсолютно делириуменые истории о совокуплениях государственных деятелей с животными, растениями и предметами домашнего обихода. Прочитав заключительный рассказ о интимной жизни министра юстиции и пылесоса, Поздняков порадовался за ясность своего сознания и пожалел безымянного автора вынужденного блуждать среди алкогольных кошмаров. Посередине последней страницы выделялась рамка из маленьких черепов, в которой находилась «цитата номера». Поздняков ошарашенно прочел: «Разве есть что-нибудь настолько отвратительное, страшное и бессмысленное, что бы не нашлось интеллигента, который не захотел бы с помощью такого средства спасти мир?» Цитата принадлежала Карелу Чапеку. Не понимая уже ничего, Поздняков мельком просмотрел редакционный состав «Волынки». Внимание его привлек таинственный Блоу Джоб, то ли засланный агент ЦРУ, то ли безработный изгнанник. «Эко, занесло бедолагу» – посочувствовал ему Поздняков. Наконец Поздняков принялся изучать картинки, которые он, как ценитель карикатуры оставил на потом. Однако, графически тщательно отделанные рисунки, оказались совсем не карикатурами, а «Татуировками рекомендуемыми партией». Первая картинка изображала голого Лаврентия Палыча Берию, в одной руке держащего откупоренную бутылку шампанского, а другой прижимающего к волосатому животу развратную блондинку. Берия с блондинкой восседали на огромной гранате Ф-1, Надпись , выполненная славянской стилизованной вязью гласила: «За культурный досуг». Другая картинка изображала барона Мюнхгаузена с элитным горбатым носом в парике с завитыми буклями и тонкой косицей. За бароном болтались кривая сабля и гусарская ташка, привязанные на длинных шнурах. Но оседлал барон не традиционное ядро, а опять таки же гранату Ф-1, да еще с выдернутой чекой. Подпись гласила: «Отличнику партийной пропаганды». Третья картинка привела Позднякова поначалу в недоумение, Там была изображена матрешкообразная фигура, пугающая каким то зловещим сюрреализмом. Всмотревшись, Поздняков понял, что это грудной ребенок, вместо пеленок засунутый в ребристую оболочку гранаты Ф-1. Подпись гласила: «Матери партийного ребенка». Когда Поздняков увидел такое количество военных предметов, ему почему то пришло в голову известное армейское изречение: «Оружие любит ласку, чистку и смазку». Подумав, Поздняков расстелил газету и с наигранной горечью расставания подмигнул толстенькой кружке. Мол, встретимся еще, родная.
Испытывая приятное головокружение, Поздняков вошел в оскверненную комнату, Там присев на корточки, он принялся рыться в вонючем месиве штанов. Наконец он извлек то что искал. Это был ладно сделанный, странно плоский, тяжеленький пистолет ПСМ. Отложив в сторону, любящую ласку железяку, Поздняков вытащил предмет, за судьбу которого он испытывал беспокойство все это хмурое утро. Это была небольшая прямоугольная книжечка, аккуратно запаянная в целлофан, не красная, а скорее солидно бордовая, с вытесненным на обложке золоченым, убедительно государственным двухглавым орлом.
Приплевшись в кухню Поздняков первым делом приложился к оставленной им кружке. Потом расстелив ненормативную газету на углу стола, Поздняков уложил на нею металлическую тушку пистолета. Повернувшись к кухонной раковине, он открыл горячую воду и сунул под струю свою непромокаемую книжечку. Тщательно вытирая ксиву махровым, неожиданно чистым полотенцем, Поздняков вспомнил, что самтак с утра даже и не ополоснулся. Такое пренебрежение к своей жалкой физической оболочке и забота о «вверенном ему…» вызвала у Позднякока приступ искреннего уважения к самому себе. « Сцевола, чисто Сцевола…» – подумал он и приложился к почти пустой кружке. «Русский Сцевола!» — с гордостью, вспомнив мраморного мужика отрубающего себе испохабленную басурманским клеймом руку, подумал еще Поздняков. Он встал так и одетыми в тапки ногами на обитую дермантином табуретку и достал с кухонной полки, спрятанную от давно несуществующих детей, жестяную коробку с оружейными причандалами. На облупившейся крышке ларца красовался Александр Сергеевич Пушкин лежащий в позе укротительницы тигров рядом с гигантским, прикованным на бутафорскую цепь к дереву котом. На дереве виднелась стёршаяся уже русалка, явно оскорбленная предпочтениями поэта. Поздняков извлек из коробки масленку с двумя торчащими в разные стороны винтовыми крышками и похожий на инструмент взломщика шомпол-протирку. Он еще раз разгладил газету и принялся раскладывать на ней предметы будущей чистки и смазки в каком-то одному ему ведомом, хирургическом порядке. Удовлетворенно оглядев созданный им натюрморт, Поздняков взялся за пистолет. Громкий, напоминающий зудение огромного комара, звонок в дверь заставил его подскочить на месте, а его сердце мучительно замереть. Когда оглушающе-гнусное зудение повторилось, Поздняков уже откупорил следующую бутылку и пил её из кружки большими глотками. Накрыв по служебной привычке приготовленные, предметы кухонным полотенцем, Поздняков отправился в прихожую, впускать в свое жилище незваного гостя.
* * *
Полязгав многочисленными запорами на хилой фанерной двери, у него были свои представления о безопасности жилища, Поздняков распахнул дверь. На пороге возвышался, похожий на наголо обритого моржа, средних лет мужчина брутально-тоталитарного обличия. Неодобрительно вперив взгляд своих свинцовых глаз в диораму прихожей, он решительно переступил порог, одновременно стягивая кожаную куртку, привычного для него пошива фабрики «Хуго Босс». Точным движением, отправив ее на вешалку, вошедший, чуть не отдавив голые ноги Позднякова, вторгся на кухню. Увидев пиво, он взял одну из бутылок, как бы давно ему принадлежащую, открыл неуловимым движением руки, по видимому используя массивный стальной перстень и отправил содержимое в специально открывшийся рот. Утерев губы клетчатым платком, визитер заговорил.
— Утром… Пашку… замочили… на рабочем месте… у станка…типа. Жаканами… как волка… суки. Они ищут… мы найдем. Дружбан… Пашка. Мораторий … мать… его.
Сказав эти двадцать слов, пришедший вытер тем же клетчатым платком бритую голову, вздохнув так, будто только что он помог мифическому персонажу Сизифу довести до конца его трудно выполнимую работу. Дело в том, что младшему лейтенанту милиции Гудзаку, так звали пришедшего, приходилось трижды переводить текст, перед тем как его произнести. На общеупотребительный русский с литературного русского. И на литературный русский с немецкого. Поскольку думал младший лейтенант милиции Гудзак уже давно на немецком, вернее на LTI, ныне неупотребляемом наречии Третьего Рейха, так как являлся реинкарнацией гауптшарфюрера СС Кнопфа служившего во время второй мировой войны в 10 танковой дивизии СС «Фрундсберг» и погибшего под Каменец-Подольском в апреле 1944 года. Угораздило реинкарнацию возродиться, в интеллигентной до нельзя, еврейско-украинской семье состоящей из советского инженера и домохозяйки, дочери армейского интенданта с кучей местечковых родственников. В момент рождения и еще лет несколько ребенок Гудзак не догадывался о своей истинной сущности, но семейное окружение, чьё восприятие мира вертелось между двух докторов — Спока и Живаго сыграло роль этакого инкубатора. Пребывание в атмосфере истового поклонения двум идолам либерального гуманизма под аккампонимент окуджавских зонгов, заставило юного Гудзака годам к десяти, наблюдая по телевизору сцены горящего варшавского гетто или аушвицких хроник, испытывать чувство близкое к оргазму. Одна из многочисленных теть, начитавшись книги о Биме – белое ухо, подарила подростку щенка таксы, в качестве гуманизирующего фактора. До тех пор одинокий и закуклившийся в себе, как личинка бабочки, Гудзак обрел наконец смысл существования. Обходя окрестности со своим четвероногим другом, он принялся уничтожать всю эту прыгающую и ползающую нечисть, вроде мышей, котят, лягушек, птенчиков и прочих, так противно поющих по телевизору педористическими голосами о счастливом детстве, мерзко сладком, как поцелуй климактической тетки. Однажды уже другая тетя, трясущая при малейшем движении студнем телес, заключенным в пропахшие мертвыми сперматозоидами одежды, с рекрутскими усами над густо окрашенным ртом, подарила двенадцатилетнему Гудзаку, какого-то неприлично мохнатого хомяка, похожего на раввина-расстригу. Сделано это было тоже из педогого-гуманистических побуждений. Собравшиеся вокруг взрослые, находясь видимо под гипнозом Черного Уха решили познакомить хомячка и таксика. Такса, привычным по отношению к грызунам движением, взяла хомяка за шиворот и несколько раз ударила им об пол. Потом грустными глазами осмотрела собравшихся и пошла прочь от безнадежно мертвой тушки несостоявшегося любимца. Тетя забилась в истерике. В этот момент Гудзак и осознал, собственно, что он не подросток Гудзак, а гауптшарфюрер СС Кнопф погибший под Каменец-Подольском в 1944 году. Таксу увезли куда то и усыпили наверное, по рекомендациям доктора Спока, что бы не действовала дегуманизирующе на ребенка. Но Гудзак был уже не Гудзак .Через некоторое время, когда новообретенный гауптшарфюрер ворочался в Гудзаке, вернее уже не в Гудзаке, как плод в материнской утробе, он выменял на свои довольно таки дорогие часы, у каких то хулиганистых пацанов ножик, а скорее небольшой кинжал, на рукоятке которого застыла бело-красная стрелка компаса, внутри которой прятался маленький «хакенкройц». Гудзак, вернее уже не Гудзак, знал это слово, хотя никто его ему не учил. Часы были списаны на маленьких воришек, обладателей пьющих отцов и неряшливых матерей, якобы похитивших солидный предмет в физкультурной раздевалке. После безвозвратной потери таксы, Гудзака решили дальнейше гуманизировать при помощи скрипки. Поначалу скрипка мучила его, как речитативы Галича, столь любимые его, вернее уже не его родителями. Но потом научившись импровизировать, он стал воспроизводить и узнавать , на манер путника вернувшегося в родные места, ту музыку. Ту, что когда то так радовала его. Он вспоминал мелодии, под которые лихо отплясывал одетый то в туго обтягивающие кургузые штаны и жилет с серебряными пуговицами, то в вызывающую уважение черную униформу, обязательно крепко прижимая девушку, которая как «все девушки – одна». Кружились черепичные крыши домов городской площади. В животе булькало пиво . Милая мордашка напротив раскраснелась от истинно германского счастья, а цвет орешника черно-коричневый . На пороге квази-отец. В глазах — отражение конца света.
-Что это?
-Это финская полька папа. Братского, финского народа, папа. Ты ведь знаешь, папа, приехал президент Кеннокен. Он может зайти в нашу школу. Папа. В нашу образцовую школу. Нам велели выучить.
Квази-отец уходит. «Шварц-Браун» летит в лицо украшавшему стану фотографическому портрету Окуджавы как очередь из шмайсера.
Гудзак пошел добровольцем в армию, отказавшись от поступления в институт. Доведя до инфаркта квази-маму и оставив квази-отца пить горькую с какими-то пенсионными циркачками.
Чистка сапог специально приобретаемым кремом, а не казенной ваксой и неистребимо-добровольное желание ходить в караулы, произвело на начальство учебного подразделения настолько благоприятное впечатление, что Гудзак был выпушен в часть в максимально высоком для курсанта звании и с самыми лестными характеристиками. Им хотели украсить штаб, но он попросился на войну.
На войне оказалось скучно. Пыльный городок, как будто созданный для нападения басмачей. Но басмачей не было. Были, какие-то болтливые, бородатые люди в оливковой форме – неформе, сводившие свои странные счеты с такими же людьми, но только в засаленных стеганых халатах. Счеты выражались в кипах совсем уж неприличных бумажных денег, заляпанных бараньим салом. Войны не было. Была местная трава. Трава действовала настолько эффективно, что Гудзак мог перечислить по именам всех камерадов- выпускников родного панцершулле, выпуска 1941 года и назвать количество уток взлетевших с небольшого лесного озера 17 мая 1943, когда Гудзак в шутку дал по ним очередь из башенного пулемета. Возможно, дело кончилось бы тем, что Гудзак окончательно бы превратился в Кнопфа и в горнах аулах долго бы жило предание о последнем солдате Великого Рейха заблудившемся в далекой стране.
Однажды в городке начали пропадать солдаты. Их конечно потом находили. Но к дальнейшей службе они уже были непригодны. У них были, как-то по бараньи, перерезаны горла. Гудзак вернулся в реальность. Однажды вечером он нарубил двенадцатьюсантимтровыми кусками стальную проволоку и крепко примотал ее себе к шее широким медицинским лейкопластырем, соорудив нечто вроде стального шейного корсета. Потом достал две баночки гуаши взятых заранее у батальонного художника, белую и красную, и аккуратно смешивая, придал белому пластырю некоторое подобие телесного цвета. Засунув в рукав местный нож с латунной рукояткой – сувенир с невероятной остроты лезвием, который, исхитрившись можно было привести домой, он вышел из палатки под звездное небо. Он вспомнил вышитую на его прежнем табачном кисете надпись: « Охота на Ивана – волнующий спорт» и по-детски улыбнулся. После часа блужданий по городку Гудзак, кажется обнаружил искомое. Хотя сначала разочарованно хотел пройти мимо. В дверном проеме полуразрушенного здания стояла местная закутанная женщина и делала призывные жесты. Гудзак показал ей сальный деньзнак. Женщина кивнула и исчезла во тьме развалины. Гудзак вошел вслед за ней, сжимая латунную рукоятку ножа. Скрежет металла по его шейному корсету вызвал у него радость первого поцелуя. Ответный удар в матерчатый кукол паранджи вызвал стон боли. Гудзак, отличавшейся обстоятельностью, не ограничился первым ударом. Он никогда не играл в благородство и по этому не проигрывал.
Девушка, фанатичная мусульманка и патриотка своей горной страны, оказалась редкостной красоты. Вернее то, что от нее осталось. Гудзака очень ругали в особом отделе – живой надо было брать. Но не выговора, ни благодарности он не получил, а был отправлен в Россию за новобранцами.
Демобилизовавшись, Гудзак не стал петь тоскливых ветеранских песен и пить горькую, а пошел работать в милицию. Постояв немного у винного магазина, сдерживая тысячные очереди , он перешел на службу в уголовный розыск. Начальство поразило то, что при взгляде новоиспеченного старшины даже так называемые «грозы района» снимали шапки и почему-то с силой хлопали ей о бедро. Будтопо невидимой команде «мютцен аб». В угро Гудзак сразу, как-то прижился. Бывалые бандюганы сразу начинали колоться, глядя в его, цвета неба над Дахау, глаза. Кроме погонял подельников и адресков малин, им почему-то хотелось рассказать о том, кто из их знакомых является жидами и комиссарами.
Друзей у него почти не было, кроме как Позднякова, которого Гудзак по своему любил, поскольку тот напоминал ему таксу его детства, и затейника Пашку Ковтуна, которого как раз и убили утром столь причудливо-зверским образом у представительства одной из бывших республик распавшегося СССР.
* * *
Прихлебывая пиво, на этот раз уже сидя на табурете и из кружки, Гудзак продолжал.
— Они это…Стреляющее устройство… Кирпич строительный … силикатный вроде… скотчем примотан кусок трубы двенадцатого калибра… заряженный… ну простой патрон охотничий… к капсулю проводок электрический …все проводки к мобиле…мобила звонит – батарея огонь… Кулибины… мать их… все на скамейке разложено, газетами прикрыто, газетки на «Моменте» прихвачены, чтоб ветром не унесло… даже газком перечным спрыснули, чтоб собачки не порушили… Часов в полночь заклали… Шесть часов тряхомудия эта пролежала… Ни одна манда не почесалась… Ну дворники там.
— Дружинники – подсказал Поздняков, который хотя и жалел Пашу-затейника, но сильно развеселился, радуясь изобретательности неизвестных злоумышленников. – но какая точность наводки. Ведь это, в принципе обрез. Ты, кореш, попробуй попади куда-нибудь из обреза. Не только кулибины они — гады, но и циолковские с королёвыми. Так траекторию расчитать.
— Ну я тебе, кореш, попаду куда-нибудь из обреза — обиделся Гудзак.
— Ну, ты кореш, попадешь, а среднестатистический гражданин РФ не попадет. – успокоил его Поздняков. – Давай думать и гадать, лучше, «кому выгодно», как говорили древние римляне эпохи упадка. Кому Паша наш настолько не понравился, что бы «Першинги» эти на бульваре городить. Одна мобила денег стоит, а патроны, трубки подходящие…
— Кирпичи – подсказал Гудзак.
— Да, кирпичи силикатные – дороги нынче, — продолжил Поздняков. – Братве? Братву Паша только по телевизору видел, после того как в охрану посольств перевелся. По старым делам, у нас, как правило не мстят. Не Сицилия. Ох, чует, мое сердце-вещун, не по Пахе это целили. Не по Пахе. Политика это, зёма. «Бригадо Руссо». Политический экстремизм поднимает голову. Да и способ какой то студенческий. А скубент у нас кто, кореш? Правильно, враг внутренний. Анашка там, высшая математика. Мозги раком встают. И грезится будушему Кулибину, Циолковскому, что не Кулибин он, Циолковский, а Софья Перовская – генеральская дочь. И надо Пашу, нашего, затейника, замочить, как секача, браконьерским способом, чтобы в дочь эту трансформироваться. Транс-вест-изм называется, перемена пола, по научному, на западную ориентацию…. Модно счас.
— Учитывая, что Поздняков пил уже двенадцатую бутылку, более глубокого анализа произошедшего от него вряд ли можно было ожидать. Он сидел, взгромоздившись на табурете, с поджатыми ногами и раскачивался, как цадик на молитве. Гудзак смотрел на него и вспоминал свою таксу и то, как она молотила хомячьей тушкой по паркетному полу. Поздняков продолжал.
— А еще секта у них есть, смежники рассказывали. – Поздняков вдруг вспомнил с кем он вчера напился и кто дал ему дурную газетку. – Секта студенческая, ментов, то есть нас, режут. В ритуальных целях. Кровь сцеживают и в портвейн добавляют. Потом с телками пьют на Цветном Бульваре. И с ляльками на Страстном. А кто мента завалил, имеет право шнурки разноцветные в ботинки вдевать. В левый желтый, а в правый синий…
— Ну не все же менты – хохлы – задумался Гудзак – вот, сейчас и хачи чешские даже появились… Однако исправно несут службу.
-Нет, это не по национальному признаку. Это в честь машин наших верных, коней стальных. – двенадцать бутылок были пределом Позднякова. – С государственным регистрационным номером МКМ, что значит московская краснознаменная милиция. Канареечного окраса с синей полосочкой, чтоб сердца среднестатистического гражданина жёлтеньким веселить, а злодею-врагу синий ужас вселять.
— Чьей реинкарнацией являлся Поздняков, я не знаю. Но когда он напивался, то начинал изъяснятся, как реакционный журналист середины позапрошлого века. Несмотря на полный туман, царивший в его мозгу, связь между убийством кореша Пашки и необходимостью связаться со смежниками стала приобретать все более зримые очертания. Поздняков замолчал. Сполз с табуретки, Поковылял в комнату и притащил довольно приличный многофункциональный телефон на длинном шнуре.
— — Позвони родителям – скорчив рожу карточного джокера, изрек Поздняков и принялся беседовать с неизвестными Гудзаку абонентами. Пьянки в банях, пьянки на рыбалке, пьянки на охоте чередовались с необыкновенными сексуальными приключениями и ностальгическими воспоминаниями о товарищах, павших от пуль проклятых чехов. Гудзак заглянул в холодильник, там оставалось еще штук шесть бутылок. Он закрыл холодильник и тихо выскользнул из поздняковской квартиры по своим служебным делам…
* * *
Дежурный ввел чисто выбритого и наодеколоненного Позднякова в кабинет.
— Павел Игнатьевич скоро будет. – Присаживайтесь, подождите.- Дежурный четко развернулся на каблуках и бесшумно прикрыл дверь.
— Надо же с понятием, не садитесь, а присаживайтесь. – порадовался Поздняков здешним порядкам и принялся оглядываться по сторонам. Ах, что это был за кабинет!
— Кунсткамера. Эрмитаж. Музей восковых фигур мадам Тюссо. В углу висела гипсовая маска, судя по провалившемуся рту, посмертная.
-Феликс Эдмундович – уважительно констатировал Поздняков.
Под маской на специальной тумбе стоял сам отец-основатель ЧК, метровый и из серебристого металла. Похожий на воина освободителя из Трептов Парка, но с той разницей, что ребенок не сидел у него на ручках, а копошился в подоле длиннополой шинели. Стены были увешаны стингерами, зонтиками и прочей чекистской, арматюрной атрибутикой. В одном из углов, похожие на связку покрытой шерстью воблы, висели разномастные скальпы. Все это великолепие, заставившее бы биться сердце любого мальчишки, да и не мальчишки, перемежалось фотографиями самого хозяина кабинета. Снимался хозяин в основном в шортах. Знать, такая сопутствовало ему погода. Над письменным, двухтумбовым письменным столом красного дерева висело главное украшение кабинета – потрескавшейся, черный эбонитовый руль, явно от старого, очень старого автомобиля, похожий на побывавшую в каком-то адском пламени эмблему концерна «Мерседес-Бенц». Людям случайным говорили, что это руль от броневика с которого выступал Ульянов- Ленин у Финляндского вокзала. А людям своим, способным это оценить, вроде заходившего как-то министра Эриха Мильке, говорили правду. Это был руль от ассенизционной машины, которой, по приказу товарища Сталина, был задавлен злостный сионист Михоэлос.
Дверь бесшумно отворилась. На пороге стоял хозяин кабинета. Поздняков даже привстал от восторга. Величие былой, а ныне возрождаемой Империи, стояло на пороге. Идеальная шинель, насколько идеально может сидеть шинель грачевского образца, венчалась недавно введенным меховым воротником из натурального, как сейчас принято выражаться, бобра. Лицо, словно сошедшее… обрамляли пушистые цвета «соли с перцем» бакенбарды. Все это великолепие завершалось фуражкой с высокой тульей, где над въетконговской кокардой гордо реял, вышитый тончайшими золотыми нитками александровский государственный орел.
— Здравья, жлаа вашее-ство!- гаркнул Поздняков, вытянувшись как первогодок перед старшиной, гаркнул от души, безо всякой сатиры. Губы хозяина тронула николаевская улыбка.
— Ну, здравствуй, здравствуй. С чем пожаловал братец?
Поздняков познакомился с хозяином кабинета в бытность свою постовым у ювелирной скупки, во времена брежневской «золотой лихорадки». Драгметалловые потоки пенились тогда у ног Позднякова и «свои» считали за честь знакомство со скупочным «нужняком». Молодой лейтенант Павел Игнатьевич был связан с Поздняковым в основном служебными узами, но не брезговал иногда и милыми безделушками «серебряного века».
Нетороплво сняв шинель и аккуратно повесив ее на специальную вешалку в специальный плоский шкафчик, хозяин уселся за свой стол, опять таки же являя…
— Так, с чем пожаловал братец?
Поздняков к тому времени уже уселся на стуле с мягким сиденьем и гнутой спинкой.
-Пашку, тезку вашего, убили на боевом посту. Мы с Гудзаком… сколько лет…Короче решили… Сами найдем… А то знаете как ищут…Листьев там, Старовойтова.
— В курсе. Затейник он у вас был. Решение ваше понимаю. Вы офицеры хоть и не боевые, но за смерть товарища. Однако все искать будут. И чучмекская их безопасность, не пивной ларек друг ваш сторожил. И журналюги. Может и Си-Ай-Эй нос сунуть. Они везде сейчас нос суют. Как лицо официальное, я ничего не слышал… А, вот как лицо приватное и русский офицер реку — Бог вам в помощь.
Поздняков поерзал на стуле.
— Я, Игнатьич, сам знаешь по чему спец.
Николаевская улыбка опять тронула губы хозяина.
— А в шнурках этих — И Поздняков рассказал историю о жевто-блакитных шнурках. – вашему ведомству, как то сподручней разобраться. Нам бы намек какой, а остальное сами додумаем. Как барон Кювье птеродактиля по одному мослу реконструируем.
История со шнурками сильно развеселила Павла Игнатьевича, а ученое упоминание о барона Кювье Поздняковым, которого Павел Игнатьевич считал народом, наполнило сердце тихой радостью за его потаённую образованность.
— Видите-ли голубчик. Товарищ ваш пал жертвой террористического акта. Сейчас многие употребляют слово террор, террористический, террорист не зная его подлинного значения. А террористами первоначально называли тех членов французского революционного конвента, что требовали ужесточения репрессий по отношению к так называемым «врагам свободы». Вот еще откуда пошло. Напомнить бы господам демократам. Либертэ, фратерните. Постепенно термин стал применим к сторонникам жестоких, кровавых действий вообще. Для России террор – дело привозное. Это когда во Франции начали, а в Россию только через лет семьдесят дошло. Сейчас вот тоже, ну чехов понять можно, а наши-то что. Плохо живут? Просто есть такой процент населения, как пидорасов скажем. Два процента, наукой доказано имеют врожденную склонность. Так и с революционерами-террористами. Вот ноют- рабочих-крестьян чиновники забижают, а у самих одна мысль –кровушки попить, да человеченкой закусить. И русской кровушки, заметьте. А Паша ваш не русский был? А его жаканами. Сколько детей осталось?
— Двое – ответил Поздняков
Павел Игнатьевич вынул изящное кожаное портмоне и холеными пальцами достал из него две абсолютно новые сто долларовые купюры. Протянул Позднякову.
— Передашь. От меня лично. А чтоб не искать вам понапрасну… Сейчас этих экстремистов- террористов разных мастей, что пород собачьих. А с посольством… Догадываемся, но сделать ничего не можем. Вот посмотри в окно. Страха нет – ума не надо.
Они вместе подошли к окну. Хозяин кабинета дернул за свисающую с потолка цепочку и открыл жалюзи. Низу собралась небольшая черная толпа, окруженная несколькими серыми фигурками милиционеров. Это был санкционированный пикет так называемых нацбулей, сторонников скандально известного беллетриста Велемира Цитронова. Ближе всего к окнам кабинета стояла девушка, до странности похожая на садистскую рядовую Линди Ингланд. В руках она держала аккуратно выполненный славянской вязью плакатик с надписью: «ФСБ – враг Бога». Павел Игнатьевич пробарабанил по стеклу первые такты известной одному ему оратории Генделя и сказал ни к кому, не обращаясь, и почему-то по-французски.
— Обезьянки в сборе, а шарманщика что-то не видно.
* * *
Известный музыкальный эксцентрик граф Трансильванский споет на поминках Цитронова хитовые строки: «Жил у барина, жил у милаго, озорной портной Велемир». Однако позиционировать Веремира Цитронова как просто портного, по аналогии с ефрейтором Гитлером и капралом Наполеоном, было бы исторически необъективно.
Маленький Велемир родился в бедной, но честной семье тюремного вертухая. Родитель его, искренне считавший свою работу надзирателя в Замарстыновской пересылке сакральнейшей из профессий, изменил свою точку зрения только после полета Гагарина в космос. Тогда он стал говорить, что сотрудник органов — второй после космонавта человек по важности для Партии, Родины и Советской Власти. Детство будущего «горлопана и главаря» прошло в сени Замарстыновского тюремного замка, известного как последний приют таких вольнолюбцев как Шандор Петефи и Лев Квитко.
Правда к достижению маленьким Велемиром разумного возраста, из романтического узилища из романов Виктора Гюго, Замарстыновкая пересыльная тюрьма превратилась в хаос промзоновских бетонных надгробий-блоков, перегороженных в самых неожиданных местах колючей проволокой. Энтропия, накрывшая правоохранителей после кончины великого грузина и его любвеобильного друга, отразилась на архитектурном ландшафте тюрьмы. Несмотря на густо увитые колючей проволокой стены, было множество потайных ходов через которые можно было беспрепятственно проникнуть в тюрьму. Местные жители, корыстные как ломбардийские ростовщики, проникали внутрь, меняя чай и водку на деньги и предметы тюремных промыслов — затейливые зажигалки, ножи-выкидухи , детские шубки из крысиных шкурок. Странно, что сами зеки за всю эпоху безвременья и МООПа очень редко позволяли себе самовольные отлучки. Известно лишь несколько любовных историй, когда заключенные Ромео опаздывали на утреннюю поверку, с самыми катастрофическими для себя последствиями.
С одним из таких несанкционированных посещений тюрьмы, маленький Велемир носил отцу обед из трех блюд в тяжелом немецком термосе-судке, связан эпизод глубоко повлиявший, по его собственным словам, на все дальнейшее мировоззрение юного Цитронова. Заблудившись в проволочных проходах и неожиданно возникающих фрагментов железобетонных заборов, маленький Велемир вышел на залитую солнцем поляну-двор, образованный уходящими в высь стенами из неоштукатуренного бетона. В центре солнечного квадрата несколько воров в законе, по совместительству исполнявших обязанности тюремных милиционеров, «играли в ножички». Поскольку дворик был замощен бетонными плитами, в качестве мягкой почвы, игроки использовали молодого петуха, так называли зеков нетрадиционной ориентации, чьё обнаженное тело резко контрастировало с угольно черными портами представителей лагерной элиты. После каждого броска, а играли сапожным шилом, тело конвульсивно дергалось, но молчало, так как рот жертвы был заткнут носком зековского ботинка одного из играющих. Картина эта отпечаталась в душе Велемира, переплетаясь с другой, из маминого альбома о трофейной галерее. На той бумажной картине мастер эпохи Ренесанса, изобразил такого же юношу, утыканного тонкими как шило стрелами, но только вместо черных фигур лагерных сук, его окружали черные сучья деревьев. Позднее Велемир спросил у отца о смысле происходящего. Тот ответил, что так наказали джазиста из Москвы, опетушенного за джаз. Но посмевшего, наколоть на спине под видом положенной ему по статусу армянской королевы, первую женщину космонавта Валентину Терешкову.
Велемир рос задумчивым и мечтательным ребенком. Рос, рос и вырос. Выросши, он поехал в порт пяти морей и столицу нашей Родины город-герой Москву. Как оказалось, его там совсем не ждали. Оттепель закончилась, украинские провинциалы требовались только в ведомстве генерала Щелокова.
Столь недавно блиставшие в столичных ресторанах интеллектуалы «полусоветчики», требовавшие убрать с денег Ленина и заменить его товарищем Троцким, попрятались по дешевым пивным, где вздрагивали от любой руки, положенной им на плечо. Поскольку денег у Цитронова было в обрез, он стал посещать такие именно дешевые пивные, где и обрел свой круг. Рассказанные молодым приезжим «байки с зоны», как недостающий пазл, дополнили космогонию Блистательного Солжа, и Велемир был принят в литературно-масонский круг мыслящих инако. Вот тут то и возник миф о его портновской принадлежности к швейному сословию. Дело в том, что мыслящие инако, должны были и одеваться инако. Однако в СССР, одеваться можно было хорошо, можно было со вкусом, наконец, просто шикарно. Но никак не инако. С иностранных туристов приезжающих в нашу страну, брали подписку, что они должны уехать в тех же «джипсах», по крылатому выражению детского писателя Льва Кассиля, что и приехали. Кроме «джипсов», у инокамыслов котировались «чухасы», на этот раз словесный креатив Олжаса Сулейменова. «Чухасы» был софт-вариант «джипсов», частично легализованный в стране Советов, по причине приезда и хождения в них выдающегося борца за мир и меццо-сопрано Вашингтонской оперы Поля Робсона. Что те штаны, что эти стоили у фарцовщиков не одну зарплату учительницы или врача.
Но Велемир не зря был уроженцем местечка Замарстыновска, где жители, как уже упоминалось, по меркантильности превосходили ломбардийских ростовщиков. Молодой , но ушлый Цитронов приметил некоторое сходство «чухасов» с солдатскими кальсонами, и наладил массовый индпошив дефицитных трузеров. Кальсоны, вымениваемые на водку у недавно введенных в Советской армии прапорщиков, обходились в 31, 2 копейки. Пузырька синих чернил хватало на окраску трех пар «чухасов». Вставка молнии за 6 копеек и пары карманов из старых носовых платков требовали, конечно, небольшой порции труда за швейной машинкой. Кроме того на бексайд этх самопальных штанов американских скотоводов нашивался фирменный цитроновский лейбл. Это был вырезанный из голенищ негодных женских сапог, прямоугольный кусок кожи с выжженным паяльником улыбающимся плодом лимонного дерева в солнечных очках.
Чухасы от Цитронова разлетались как горячие пирожки. Особенно подлинных ценителей радовало, то, что они «пилятся», то есть линяют не только от стирки, но и от носки. На телах носителей цитроновских штанов оставались плохо смываемые следы синей краски, но это только прибавляло им шарму и объяснялось особыми свойствами фирменного индиго. Инакоодевающиеся даже стали называть себя «детьми индиго», так как даже в бане, могли опознать своего по синим пятнам на ягодицах.
Никто и не догадывался, что носит армейское белье, так как Цитронов уверял всех, что шьет штаны сам, руководствуясь советами, услышанными по «Голосу Америки».
Хотя время , в котором жил молодой Велемир, принято называть «застоем», оно было застоем только для «детей индиго». После вакханалии хрущевской «оттепели», коей лучше подходит определение «время отморозков», люди как после хмельного загула очнулись, оглянулись вокруг и стали собирать разбросанную и поломанную мебель, вешать назад картины и гардины, вытирать блевотину и выветривать густой табачный смог. Нахрап вместо таланта, престидижитаторство вместо мастерства, подражательство выдаваемое за новаторство – все эти трудовые качества «прорабов оттепели» стали не нужны в СССР конца 60-х, возглавляемом, веселым как Олимпийский Мишка, генсеком Брежневым.
Тогда в среде инакомыслов возникла мысль об исходе. Уйти, убежать, покинуть Родину-мачеху. Пусть советские люди страдают в разлуке с их талантами, с их творческими исканиями и гениальными прозрениями. Хотя главный отъезжающий Галич пел, что платить по счетам надо будет только потом, фантом надвигающейся расплаты витал над инакодумами, как облако пара над ротой солдат, возвращающихся зимним вечером из бани. У некоторых расплата приобретала вполне реальные черты призрака «русского фашизма», хотя ношение черных рубах и перстней с черепами практиковалось, из всего населения СССР, только у инакомыслов.
За кордон было два пути. Либо доказать свое еврейское происхождение, либо полную идеологическую неадекватность советскому строю. Тропа диссидентства была гораздо торней, так как можно было перестараться и угодить на нары или койку в психиатрической больнице. Цитронов пошел сразу по двум дорогам. Он объявил себя евреем, и не просто евреем, а сыном еврейского барона, да не просто барона, а владельца Замарстыновского замка. Подав в Бабушкинский нарсуд города Москвы иск к Союзу Советских Социалистических Республик о возвращении ему, как иудейскому барону собственности, секвестрированной Екатериной II при третьем разделе Польши, он убил что называется, даже не двух, а трех зайцев. Кроме того, что он юридически отметился в качестве представителя гонимого народа, он стал классовым врагом во втором поколении. И не только антисоветчиком покушающимся на социалистическую собственность, но и лицом, ставившим под сомнение легитимную незыблемость наших границ.
Решив, что в России достаточно цыганских баронов, и еврейский будет перебор, власти купили Цитронову билет в один конец до славного города Тель-Авива.
Но ни в какой Тель-Авив Велемир не попал, да и не собирался. Прибыв в Вену, Цитронов на все агентство «Сохнут» заявил, что является не просто евреем, а евреем нетрадиционной ориентации, так называемым «еврепидом». Пейсатые фанатики сионизма, уже прикидывавшие как будет сидеть на худосочной фигуре Цитронова форма ЦАХАЛ, взяли горе-репатрианта за конечности, и сопровождая действо проклятиями на идиш, выбросили на венскую мостовую. Ибо арабов бить, не гузном блудить.
Так образом в цитроновской биографии возник миф-2. Портной который ничего не шил и гомосек, только на словах.
Демарш Цитронова попал в прессу и прогрессивные журналисты принялись его интервьюировать. Теперь Велемир был не сыном барона, а внуком великого украинского писателя ЗаХер-Мазоха, подвергавшегося преследованиям по негласному принципу КГБ, что сын за отца не отвечает, а внук за деда очень даже. Дескать «кровавая гебня» не давала носить ему кружевные трусы и меховые манто и даже не пускала вечером в мужские туалеты. Прочитав об этом, члены нью-йоркской нетрадиционной ассоциации «Азохен Гей», приняли Велемира в почетные члены и купили билет до США.
Цитронов сошел на американский берег в енотовой шубе, купленной на гонорары в австрийской прессе, тишотке и токсидо. Немногочисленная делегация нью-йоркских азохен-геев вручила Велемиру, как новому члену клуба эсэсманскую фуражку из кожзама и повезла знакомиться в закрытый ресторан «Голубой щенок».
«Голубой щенок» ничем не отличался от сотен его голубых собратьев, разбросанных по свободному миру. «Голубая устрица», «Голубой огонек», «Голубой вомбат» и «Голубой голубок» имеются в любой стране, где в Уголовном Кодексе отсутствует статья за гузноблудие.
Но попав в атмосферу утонченного порока, Велемир понял, какого свалял дурака, отклонившись от имиджа преследуемого по идеологическим причинам. Перед его глазами предстала картина детства, только вместо опущенного джазиста на бетонных плитах тюремного двора был распростер он сам – маленький и беззащитный Веля. Как известно, в мире нет бойца смелей, чем испуганный инакомысл. Расшвыряв обступивших его геев, Велемир с криком: «Пидорасы девственности лишают!», вскочил на стойку и начал метать в завсегдатаев бутылки со спиртным. Его мальчишеская фигура в обтягивающей тишотке была прекрасна. Мысленно благодаря военрука Замарстыновской средней школы, научившего его метать гранаты, Велемир почти каждой брошенной бутылкой поражал визжавшего гея. Но случались и промахи. Несколько бутылок угодили в отделяющую ресторан от улицы витрину из матового стекла. Она раскололась и прохожие с авеню смогли наблюдать героическое избиение нетрадиционалов. Несколько техасских скотоводов, приехавших в Нью-Йорк с экскурсией и по иронии судьбы одетые в «чухасы», стали показывать Цитронову американский жест одобрения – свернутые в кольцо большой и указательный пальцы. На звон стекла приехала полиция и тут же закидала помещение «Голубого щенка» гранатами с мейсом. Когда полицейские, в клубах слезоточивого газа вошли в ресторан и грозно спросил о зачинщиках, три десятка указательных пальцев ткнули в Велемира, стоящего на стойке в позе дискобола. Только вместо диска в его руке было бутылка фирменного виски «Голубая лошадь». Копы скрутили Цитронова и даже не позволив забрать из гардеробной енотовую шубу, отвезли в Синг-Синг.
Документов, кроме справки из Бабушкинского суда о том, что Цитронов претендует на титул барона, при арестованном Велемире не было. Поэтому Американская Фемида не вышвырнула его за пределы Штатов, как какого ни будь латиноса с потной спиной, а приговорила к тюремному заключению с выплатой компенсации за погром в «Голубом щенке». У Велемира отняли токсидо и тишотку и одели в оранжевый комбинезон. Решетчатые ворота Синг-Синга захлопнулись за молодым эмигрантом на второй день пребывания в Свободном Мире. Когда его ноги в казенных кроссовках вступила на гулкие ступени металлической лестницы самой раскрученной тюрьмы Штатов, образы и запахи детства обступили Цитронова. Тюрьмы всего мира пахнут одинаково, не смотря не различия национальных пеницитарных кухонь. Но тюрьмы одинаковы не только запахом, но и однообразием проказ администрации. Так что Велемир ничуть не удивился когда его привели в камеру, уже занимаемую здоровым, как оба брата Клячко и черным как ухо Бима, сумрачным негром. Тюремные стражи пожелали узникам гуднайта и захлопнув с лязгом дверь камеры, удалились. «Это я, Величка», — представился, вспомнив детское имя , Цитронов. «Крис», — буркнул в ответ чернокожий гигант.
Однако то, что должно было случится, не случилось. В ходе короткой беседы выяснилось, что в приоритетах Криса на втором месте поле хорошей порции крэка стоит творчество русского писателя Максима Горького. Крис любил великого пролетарского писателя за строки «Над седой равниной моря гордо кружит Буревестник. Черной молнии подобный». Эти строки как нельзя лучше отражали состояние самого Криса после хорошей порции крэка. Цитронов рассказал, что самым любимым местом его московских прогулок была улица Горького, по которой мимо памятника Горькому можно было пойти к парку Горького.
И вообще, в советских школах, которые на самом деле русские, учат наизусть все написанное Горьким. И что он Цитронов будет сейчас это все Крису немножко читать. Крис подарил Велемиру неуставные тапочки в виде мультипликационных овец и на весь Синг-Синг объявил его своим белым братом. Даже привыкшие ко всему бывалые тюремщики вздрагивали, проходя мимо их камеры, из которой среди ночи неслось: «И черный, черный Данко достал из своей, черной груди, черное, черное сердце».
Однако эта идиллия, вероятно к счастью Цитронова, так как рассказы про Черную мать и борца за Черное Дело метиса Клеменса Сэма Гина скоро могли кончиться, продолжалась недолго. Во время очередного пересуда, а американская Фемида очень склонна к постоянному пересмотру дел, основываясь на краеугольном камне прецедентного права, Цитронова увидела одна американка – капитан нравственной полиции. Поскольку пеницитиарная система в Штатах самая гуманная в мире, что и объясняет столь огромное число людей находящихся под ее окормлением, то для нее характерны всякие эксперименты в духе чекистского педагога Макаренко. Сорокапятилетняя полис-вумен решила взять такого молоденького, но уже такого испорченного «совьет гея» на поруки. То есть вместо камеры Синг-Синга поместить его в свои апартаменты на Манхеттене и перевоспитать в полноценного американского гражданина как завещали Отцы-основатели. Полис-вумен была на очень хорошем счету, так как борьбу с безнравственностью сочетала с неусыпным соблюдением гуманистических ценностей и духом Вудстока. Непонятный Цитронов без лишних слов был передан в руки женщины-капитана вместе с тапочками Криса и довольно значительной суммой на его содержание.
Расставание с поклонником таланта Максима Горького прошло у Цитронова на уровне самых слезоточивых мыльных опер. Тщедушный Веля прижался к черному гиганту как Андромеда к скале на полотне Тициана. Крис гладил его по буйным кудрям, тогда в гуманных американских тюрьмах еще не стригли, и повторял, что он еще увидит небо в черных алмазах, как предсказал, брателло Горького, Чеков. Впоследствии Крис, выучивший за годы за годы отсидки не только русскую литературу, но и много других наук, после победы в ЮАР Нельсона Манделы, переехал туда и стал, как человек высокой эрудированности, министрам по делам культуры, молодежи и спорта…
2001-2003
(продолжение следует)
